Пушкин Александр Сергеевич

Минимизировать
— 285 —

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837), поэт. По-видимому, как вспоминает Е. П. Янькова, П. и Г. встречались еще в детстве: «Виделись мы <с М. А. Ганнибал> еще у Грибоедовых <…>. В 1809 или 1810 году Пушкины жили где-то за Разгуляем, у Елохова моста, нанимали там просторный и поместительный дом <…>. Я туда ездила со своими старшими девочками на танцевальные уроки, которые мы брали с Пушкиной-девочкой, с Грибоедовой (сестрою того, что в Персии потом убили) <…>. Мальчик, Г., несколькими годами постарше его <Пушкина>, и другие его товарищи были всегда так чисто, хорошо одеты, а на этом <Пушкине> всегда было что-то и неопрятно, и сидело нескладно»
— 286 —

(Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 338). Сохранилось свидетельство современника, что «Чаадаев слышал о нем <Пушкине> от своего товарища по Московскому университету Г., который хвалил ему стихи П-а на возвращение государя из чужих краев в 1815 году» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. T. 2. М., 1974. С. 159). В 1817 г. Г. и П. встречаются в Петербурге, когда они почти одновременно поступают на службу в Коллегию иностранных дел. В это время они общались редко и случайно, что до некоторой степени помешало им сначала оценить друг друга. Сказывалась и принадлежность их в ту пору к разным литературным «приходам»: в комедии «Студент» среди прочих арзамасцев был задет и «певец своих печалей» (намек на стихотворение Пушкина «Певец», только что тогда напечатанное). Актриса А. М. Колосова вспоминала: «Готовясь к дебюту под руководством князя Шаховского <…> я иногда встречала П-на у него в доме <…>. Знакомцы Шаховского — Г., П. А. Катенин, А. А. Жандр — ласкали талантливого юношу, но покуда относились к нему, как старшие к младшему: он дорожил их мнением и как бы гордился их приязнью. Понятно, что в их кругу П. не занимал первого места и почти не имел голоса. Изредка, к слову о театре и литературе, будущий гений смешил их остроумной шуткой, экспромтом или справедливым замечанием, обличавшим тонкий эстетический вкус и далеко не детскую наблюдательность…» (РС. 1880. Июль. С. 566). Биограф Г., П. П. Каратыгин, пользовавшийся сведениями, полученными им от современников драматурга, писал, что «никого не щадивший для красного словца, П. никогда не затрагивал Г.; встречаясь в обществе, они разменивались шутками, остротами, но не сходились столь коротко, как, по-видимому, должны были бы сойтись два одинаково талантливые, умные и образованные человека». В декабре 1823 г. П. запрашивал из Одессы Вяземского: «Что такое Г.? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева» (XIII, 81; в это время в рабочей тетради П-на появляется портрет Г.). По-видимому, для того, чтобы пресечь подобные слухи, Г. в окончательной редакции пьесы несколько изменил фамилию главного героя (первоначально — Чадский). В январе 1825 г. Г.о.у. завез в Михайловское И. И. Пущин. В письмах к А. Бестужеву и к Вяземскому П. дал оценку комедии, оговорившись: «Слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин…», «…эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться» (XIII, 138, 139). Если учесть, что комедия была прочитана наскоро (его лицей ский товарищ остановился в Михайловском лишь на один день) среди разговоров о многом другом, то станет понятной приблизительность пушкинских суждений на этот раз. Замечая, что «Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», — П. и судит Г.о.у. по «законам» салонной комедии. Характерна в этом смысле пушкинская обмолвка в письме к А. Бестужеву. Не признавая правдоподобия поведения Чацкого (мечет бисер перед свиньями), П. ссылается на комедию Грессе «Злой» («Cleon Грессетов не умничает с Жеронтом, ни с Хлоей»), верно угадывая некоторое сюжетное сходство с ней грибоедовской пьесы, но не замечая того, что сюжетная схема здесь не просто
— 287 —

повторена, а переосмыслена (Чацкий вовсе не эгоистичен, в отличие от Клеона, «злого ума»). Не меньшее значение при оценке П-ным образа Чацкого имело, конечно, и то обстоятельство, что в это время поэт работал над своим романом в стихах, в котором характер «умного светского человека» представлен в замкнутом Онегине. Следует оттенить и драматический (можно сказать, даже: драматургический) нерв эпистолярной беседы П-на с Бестужевым — о Чацком (ср. первую реплику в этом споре: «Слушал Чацкого», — именно Чацкого, а не Г.о.у.). В Петербурге только что стала известна первая глава «Евгения Онегина». Первым откликом на нее, дошедшим до автора, стало мнение именно Бестужева, о чем П. упоминал 25 января в письме к Рылееву. Как воспринимался тип Онегина в бестужевско-рылеевском кругу, отчетливо проясняет ода Рылеева «Я ль буду в роковое время…», где тот же тип развенчивался с декабристских позиций. Онегин, сочувственно обрисованный в первой главе романа в стихах (а вместе с тем и сам автор!), не мог не восприниматься Бестужевым подобным таким юношам, которые «своей не разгадали судьбы». Проницательно оценив агитационный подарок, доставленный от Рылеева и Бестужева лицейским другом, П., конечно же, прежде всего с Онегиным, в свою очередь, и сравнивает Чацкого — не в пользу последнего: «Все что говорит он — очень умно. Но кому говорит он все это?.. Первый признак умного человека — с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисеру перед Репетиловым и тому подоб<ными>». Чацкий, с точки зрения П-на, мыслил почти как Онегин, а вел себя подобно Ленскому. Все это и предопределило пушкинскую формулировку тех «законов», которыми якобы руководствовался автор «Горя от ума» и не вполне с ними справился. И потому П-на не вполне удовлетворяет художественность четырех грибоедовских характеров: Чацкого, Софьи, Молчалина и Репетилова. Что касается трех последних, то здесь по-своему проявилась проницательность Пушкина. Как ему кажется, «Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли было сделать из него и труса?» Дело в том, что жизненное кредо этого персонажа, всеми силами выбивающегося «в люди», начисто лишено понятия дворянской чести: трусость это качество делала бы более наглядным (ср., например, роль самозваного Маркиза в комедии Реньяра «Игрок»). Но в драматической коллизии Г. роль любовника хозяйской дочери, в сущности, Молчалину навязана ею самой: отсюда недоумение П-на, чтo такое Софья. В Репетилове же действительно демонстрируется в общении с Чацким, Скалозубом, Загорецким, княжнами Тугоуховскими несколько характеров, а вернее — полная бесхарактерность, хамелеонство, инстинктивная подстройка под собеседника, вплоть до полнейшего самоуничижения, что и делает его гадким. Если присмотреться с этой точки к советам П-на (в сущности, коррелирующим грибоедовский сюжет), то становится очевидным его желание приспособить всю интригу пьесы к «законам» благородной, светской комедии: «Между мастерским чертами этой прелестной комедии — недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молч<алину> — прелестна! — и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия — но Г. не захотел — его воля». Вспомним к тому же пушкинское возражение Бестужеву: «ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии <…>. Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии…» И это связано с собственными комедийными опытами П-на. (Комедия
— 288 —

об игроке, «Насилу выехать решились из Москвы…», перевод из Бонжура).
 
И план, и мысль главная, и истина сбиты, по мнению Пушкина, наивной непрактичностью героя, который ведет себя в сценических обстоятельствах попросту нелепо и глупо (какое-такое поэтому у него может быть «горе от ума»?!). В рамках комедийной интриги достаточно было бы, казалось, и того, что он как умный человек не в силах поверить в увлечение любимой девушки таким ничтожеством, как Молчалин, которого поэтому неплохо бы сделать еще подлее: скажем, презренным трусом! «Вот на чем должна была вертеться вся комедия»! Что же касается гневных эскапад Чацкого, а особенно его монологов: «И точно, начал свет глупеть…», «А судьи кто?..», «В той комнате незначащая встреча…», «Не образумлюсь… виноват…», — то их можно было бы и опустить… Ему бы, будь он по-светски умен, надлежало «хранить молчанье в важных спорах», а он…
 
Следует подчеркнуть, что никогда впоследствии П. столь резких замечаний о Г.о.у. не повторял. Вскоре он заметит в письме к брату: «Твое суждение о комедии Г. слишком строго. Бестужеву я писал о ней подробно; он покажет тебе письмо мое» (XIII, 143). Нельзя не заметить к тому же достаточно мощной грибоедовской традиции в его позднем творчестве. Не только в сцене «Уборная Марины», не только в эпиграфе из Г.о.у. к седьмой онегинской главе, не только в прямом уподоблении Онегина и Чацкого в последней главе романа («Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал»). Есть связи более глубокие и принципиальные. Так, П. осуждал «многохарактерность» Репетилова. Но разве не схоже ведет себя Самозванец в сцене «Замок Вишневецкого», угождая каждому из собеседников и нигилируя свою личность, что становится очевидным в «Сцене у фонтана». В письме к Бестужеву П. (подобно многим современникам) заметил «неприличие» завязки грибоедовской комедии, оговорившись, впрочем, что не осуждает ее. Вскоре в «Графе Нулине» он центральную сцену также перенес в спальню героини, а потом с иронией парировал нападки «стыдливых критиков» на это. Ю. Н. Тынянов справедливо замечал, что грибоедовское переложение псалма 151 «Не славен в братии измлада» (напечатанное в альманахе «Мнемозина») было замечено П-ным, и эта тема по-своему им развита в стихотворении «Пророк» с его императивной концовкой: «Глаголом жги сердца людей». В «Путешествии из Москвы в Петербург», описывая первопрестольную конца 1820-х гг., рассказчик заметит: «Г.о.у. есть картина уже обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве не найдете уже ни Фамусова <…>, ни Татьяны Юрьевны <…> Хлестова — в могиле; Репетилов — в деревне. Бедная Москва!..» (XI, 247). Если бы эти строки прошли в печать, внимательный читатель непременно бы подумал: ну а Чацкий-то где? — не в Сибири ли?
 
Творческое общение Г. и П-на было постоянным и разнообразным. В стихотворении Г. «Телешовой», в описании танца балерины («И вдруг — как ветр ее полет!» и пр.), — сказалось влияние Пушкина, описание им танца балерины Истоминой в гл. I «Евгения Онегина» (эта строфа была опубликована Булгариным в его журнале «Литературные листки» и потому была известна Г.). Полемичным по отношению к «Разговору книгопродавца с поэтом» П-на,
— 289 —

возможно, стал грибоедовский «Отрывок из Гёте», где также дана интерпретация «Пролога в театре» из «Фауста» — с иным финалом: монологом Поэта, клеймящего заветы корыстной «пользы». Прочитав сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» в «Московском вестнике» (1827. № 1. С. 3–10), Г. писал: «В первой сцене „Бориса“ мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен» (Соч. С. 541). Позднее, 16.5.1828 Г. слушал «Бориса Годунова» в чтении самого Пушкина на вечере у графа Лаваля. В набросках предисловия к «Борису Годунову» П. вспоминал: «Г. критиковал мое изображение Иова — патриарх, действительно, был человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него глупца» (XVI, 48, 396). В 1828 г. в Петербурге Г. и П. часто встречаются, живут одно время в трактире Демута, задумывают совместное заграничное путешествие. К этому времени относится вторая зарисовка портрета Г. в пушкинской рукописи и помета о поездке на пироскафе в Кронштадт, в которой участвовали Г. и П. Кc. Полевой сохранил отзыв П. о Г. той поры: «Это один из самых умных людей в России. Любопытно послушать его» (Восп. С. 160). Когда в 1829 г. П. задумал поездку на Кавказ, его знакомые, в памяти которых еще была свежа мысль о гибели Г., напомнили П. об этом. В. А. Ушаков, например, писал: «В прошедшем году <т. е. в апреле 1829 г.> я встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию. „О боже мой, — сказал я горестно, — не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Г.“. — „Так что же? — отвечал поэт. — Ведь Г. сделал свое. Он уже написал Г.о.у.“» (МТ. 1830. № 12. С. 515). В письме московского почт-директора А. Я. Булгакова к брату от 21 марта 1829 г. проводится та же аналогия: «Он <Пушкин> едет в армию Паскевича узнать ужасы войны, послужить волонтером, может, и воспеть это все. „Ах, не ездите, — сказала ему Катя, — там убили Г.“. — „Будьте покойны, сударыня, — неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичей? Будет и одного“» (РА. 1901. № 11. С. 208). С таким мыслями П. отправился а дорогу. По пути, в Орле, он встретился с Ермоловым и беседовал с ним о Г. Потом наверняка обсуждал обстоятельства гибели драматурга с многочисленными его знакомцами по пути в Арзрум и обратно, увидел пышное искупительное посольство Хосров-мирзы и не мог не проследить по тогдашней прессе, как — по официальному распоряжению — умалчивала она о причинах этой дипломатической миссии. На обратном пути в Россию П. посетил в Тифлисе могилу Г., «перед коей Александр Сергеевич преклонил колени и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы» (РС. 1880. № 7. С. 582). И после этого, в Петербурге, он прочитал булгаринские «Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове». Таковы были психологические предпосылки появления в «Путешествии в Арзрум» «Грибоедовского эпизода» (в 1829 г., после возвращения в Москву, в Ушаковском альбоме П. нарисовал портреты Г. и персов из «искупительной миссии», которых он встретил на Кавказе).
— 290 —

В «Путешествии в Арзрум» П. сообщил, что 11.6.1829. близ селения Гергеры произошло событие экстраординарное: «Два вола, впряженные в арбу подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“ — спросил я их. — „Из Тегерана“. — „Что вы везете?“ — „Грибоеда“». — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис» (VIII, 481). Необходимо было напомнить русскому обществу о подлинном Г., и лучшим способом пробить информационную брешь (официальная пресса о гибели Г. умалчивала) могло стать оформление слова о нем — в эпизод путевых записок. Вероятно, эпизод этот был написан еще в 1830 г. и предназначался в качестве статьи для «Литературной газеты», где уже был напечатан очерк П. «Военная Грузинская дорога». Литературность «Грибоедовского эпизода» в «Путешествии в Арзрум» оттеняется резким контрастом его стилистики с деловитым, фактологическим и слегка ироничным тоном всего арзрумского повествования; две с половиной страницы, посвященные Г., представляют собою единственное в этом произведении лирическое отступление. Но оказывается, и самые географические подробности путевых записок только в описании встречи автора с грузинами, везущими тело «Грибоеда» (так называли драматурга его петербургские друзья; в частности — Рылеев), отзываются художественным вымыслом (см.: ХС, 1. С. 374–383). В беловом автографе произведения «Грибоедовский эпизод» помещен на отдельных листах и заключен знаком концовки; перед начальными же словами эпизода («Я ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах…») имеется карандашная помета: «Статья II» (см.: VIII, 1010). Так в «Путешествии в Арзрум» появляется проникновенный психологический портрет Г., в то же время — обобщенный образ гениального поэта-деятеля, бесстрашно бросающего вызов судьбе: «Не знаю ничего завиднее последних годов его бурной жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Г. ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна» (VIII, 481–482).