ТАЦИТ Публий Корнелий (Publius Cornelius Tacitus, ок. 58 – после 117)

ТАЦИТ Публий Корнелий (Publius Cornelius Tacitus, около 58 – после 117), римский историк, чьи два больших сочинения: «Анналы» («Ab excessu divi Augusti Libri», 111?–117; в русский перевод 1800-х: «Летописи», «Летопись») и «История» («Historiae», оконч. ок. 109), — в которых описана эпоха первых римских императоров (от 14 до 96), представляют собой не только фундаментальный исторический источник, но и один из важнейших документов античной общественно-философской мысли.

Т. входил в число античных авторов, к чьим сочинениям П. обращался и которых вспоминал на протяжении всей жизни: от лицейского стихотворения «Пирующие студенты» (1814) до поздних незавершенных произведений «<Повесть из римской жизни>» (1833–1835) и «Мы проводили вечер на даче...» (1835). В «Пирующих студентах», ст. 6–7, эпиграмме «<На Каченовского>» («Бессмертною рукой раздавленный Зоил...», 1818, ст. 4) и черновых вариантах строфы VI первой главы (1823) «Евгения Онегина» (Акад. VI, 219) упоминания Т. выступают более или менее случайными обозначениями, не несущими специальной смысловой нагрузки и не свидетельствующими о сколь-либо глубоком и подробном знакомстве с его трудами. Начиная с михайловской ссылки П. читает Т. внимательно и вдумчиво, ссылается на его суждения, их оценивает, излагает или критикует. «Анналы» он, видимо, знал в полном объеме: знание кн. I, XI, XV обнаруживается в «Замечаниях на “Анналы” Тацита» (1825, 1827), кн. IV — в письме А. А. Дельвигу от 23 июля 1825, кн. XVI — в «<Повести из римской жизни>», где использован рассказ Т. о смерти консула Петрония в 65 г. Не исключено знакомство П. с «Диалогом об ораторах» («Dialogus de oratoribus», между 102 и 105): на него мог бы указывать эпиграф к статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», 1831), в который введен оборот из главы 22 этого сочинения. «Историю» и другие так называемые «малые» сочинения, по-видимому, П. не читал.

Основная идея, пронизывающая все творчество Т., выражена особенно ясно в произведениях, определенно или предположительно известных П. — в «Диалоге об ораторах» и в «Анналах». Она состояла в том, что в деятельности правителей следование государственной необходимости находится в определенном противоречии с верностью нравственному долгу. Эта идея имела у Т. конкретное историческое основание: нравственный кодекс Рима строился на верности нормам и ценностям древней гражданской общины, прежде всего в ее республиканской форме, а исторический смысл империи I в. состоял в создании единого централизированного государствава, следовательно, в подчинении гражданской общины Рима общеимперским задачам и, значит, в разрушении ее традиционных моральных ценностей. Обе системы были исторически обоснованы и необходимы, и нравственно достойного выхода из этого положения не было, что и делало описанную Т. ситуацию единой в своей противоречивости, а его взгляд на эту ситуацию глубоко трагическим. П. воспринимал Т. через европейскую культурную традицию, в которой обе стороны мировоззрения Т. представали не в их неразрывной трагической диалектике, а в виде двух противоположных и несовместимых кодексов исторического поведения: государствоведы и теоретики абсолютных монархий XVI–XVIII вв., начиная с Макиавелли, славили Т. как «наставника государей», не замечая нравственного возмущения, с которым он описывал аморализм и жестокости императоров; для революционеров, вплоть до якобинцев и декабристов, существовала лишь эта последняя сторона творчества римского историка — для них он был «бич тиранов». В такой ее альтернативной форме «проблема Тацита» и была воспринята П., который сосредотачивается на ней в сочинениях, созданных в 1824–1826 в Михайловском: «Замечаниях на “Анналы” Тацита», «Борисе Годунове», записке «О народном воспитании».

По всему судя, П. начал перечитывать «Анналы» в последние недели своего пребывания в Одессе (откуда он уехал 1 августа 1824) и продолжал размышлять над ними в годы михайловской ссылки. Александр I, прежде вызывавший у него не лишенные иронии ассоциации с императором Августом (письмо Л. С. Пушкину от октября 1822; Акад. XIII, 51), в письме П. А. Вяземскому от 24–25 июня 1824 впервые именуется Тиверием, а М. С. Воронцов — графом Сеяном (Акад. XIII, 98).

В михайловские годы П. все яснее видит в народе движущую силу истории, а в истории закономерный и объективно обусловленный процесс, определяющий формы государства и логику поведения его правителей. Сведение истории к столкновениям злой воли тиранов и благородства борцов, им противостоящих, а исторических оценок к моральным представляется ему поверхностным и ложным. Соответственно, «Замечания на “Анналы”» направлены против Т. каким его видели просветители, якобинцы и декабристы — «обличителя римской тирании» (Г. Мабли (Mably, G. Bonnot de), 1709-1785), от одного имени которого «бледность покрывает лица тиранов» (М.-Ж. Шенье (Chénier), 1764—1811) и чьего приговора «заслуживают деяния века нашего» (П. Г. Каховский). В риторически-морализаторском восприятии воплощением всех пороков тирании становился император Тиберий, подробно описанный в I–VI кн. «Анналов». Исходя в своей оценке из понятия государственной необходимости, П., напротив, ставит Тиберия очень высоко, полагая, что его действия, даже могущие быть расцененными как аморальные и преступные, были продиктованы этой необходимостью и соответствовали ей: «Первое злодеяние его (замечает Т.<ацит>) было умерщвление Постумы Агриппы, внука Августова. Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостию — то Тиберий прав» (Акад. XII, 192). Все другие положительные отзывы П. о Т. связаны с этой же мыслью и развивают ее (ср., в частности, письмо А. А. Дельвигу от 23 июля 1825 — Акад. XIII, 192).

В столь отчетливой форме подобное отношение к самодержавной власти П. больше не формулировал, следы его, однако, обнаруживаются в ряде позднейших произведений — «Стансах» (1826), «Полтаве», «Медном всаднике», «Table Talk». Рассматриваемая не в выборочном, а в общем контексте творчества П., «тацитовская тема» выступает прежде всего в связи с «Борисом Годуновым», который создавался одновременно с «Замечаниями». Доказательством связи служат обильные совпадения в первых четырех сценах «Бориса Годунова» с главами 11–13 первой кн. «Анналов» (сводку см.: Врем. ПК. Вып. 20. С. 62–63). В трагедии тема убийства, которое «может быть извинено государственной необходимостию», существенно преображается: преступление — тем более убийство невиновного ребенка — даже и совершаемое в интересах государства, не перестает от этого быть для П. преступлением, ибо в основе его лежит утверждение эгоистической воли правителя, волюнтаристское решение, и служение интересам государства неприметно становится служением собственному честолюбию, собственной гипертрофированной личности. Высокая оценка Тиберия и резкая критика Т., характерные для «Замечаний на «Анналы»», особенно для первых из них, перестают в ходе работы над трагедией быть для П. столь безусловными и внутренне убедительными. В параллель к поведению Бориса при избрании его на престол он ставит поведение Тиберия в аналогичных обстоятельствах, но использует для этого то место в «Анналах», где Т. изображает императора в самом отрицательном свете, даже с элементами насмешки и карикатуры. Девятое «Замечание» на «Анналы», на котором П. завершил для себя раздумья этих лет над образом Т., значительно отличается от первых: П. говорит здесь об осуждении римского историка Наполеоном, но теперь отказывается поддержать такого рода критику. В апреле 1826 П. А. Плетнев советовал П. опубликовать «Замечания», намекая, что выраженная в них тенденция вызовет одобрение правительства и улучшит отношение его к П. (Акад. XIII, 272); П. этому совету не последовал. В ноябре 1826 в черновике записки «О народном воспитании» он повторил свою прежнюю оценку Т. как «опасного декламатора, <...> исполненного политических предрассудков» (Акад. XI, 316). В работе, выполняемой по прямому указанию царя, подобная оценка, действительно, могла быть воспринята властями как свидетельство идейной благонамеренности, но в окончательном тексте П. эту фразу вычеркнул. Дальнейшие обращения его к Т., в частности в 1833 и 1835, не продолжают тему государственной необходимости и связаны с римским историком не столько как с политическим мыслителем, сколько, скорее, как с великим античным писателем.

П. читал Т. в двуязычных латино-французских изданиях. Одно имелось в библиотеке Царскосельского лицея, два другие (Paris, 1817-1818. 6 t.; Paris, 1830—1835. 6 t.) — в личной библиотеке поэта (Библиотека П. № 635, № 1420). Анализ разрезанных страниц в раннем издании позволяет заключить, что в Михайловском П. этим экземпляром не пользовался.

Лит.: Покровский М. М. Пушкин и римские историки // Сборник статей, посвященных В. О. Ключевскому. М., 1909. С. 478–486; Гельд Г. Г. По поводу замечаний Пушкина на «Анналы» Тацита // ПиС. Вып. 36. С. 59–62; Малеин А. И. Пушкин, Аврелий Виктор и Тацит // П. в мировой лит-ре. С. 11–12; Амусин И. Д. Пушкин и Тацит // П. Врем. Т. 6. С. 160–180; Гиппиус В. В. Александр I в пушкинских «Замечаниях на “Анналы” Тацита» // Там же. С. 181–182; Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов» // РЛ. 1969. № 4. С. 75–88 (То же // Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. Л., 1970. С. 66–82); Боровский Я. М. Необъясненные латинские тексты у Пушкина // Врем. ПК. 1972. С. 117; Кнабе Г. С. Тацит и Пушкин // Врем. ПК. Вып. 20. С. 48–64; Эйдельман Н. Я. Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 50–92; Busch W. Puškin und Tacitus // Zeitschrift für Kulturaustausch. 1987. Jg. 37. H. 1. S. 131–139.

Г. С. Кнабе