Электронные публикации

— 10 —

---

Современники Г., отмечая главные качества его натуры, называли «светлый ум, страстную любовь к отечеству и огромное дарование». «Он был очень умен», — вспоминал о Г. П. А. Вяземский. «Это один из самых умных людей в России», — отзывался о нем Пушкин (Восп. С. 160). На вопрос Следственного комитета о принадлежности Г. к тайному обществу Александр Бестужев ответил так: «В члены общества я его не принимал, во-первых, потому что он меня и старее и умнее, а во-вторых, потому что не желал подвергнуть опасности такой талант» (Восп. С. 275). Денис Давыдов же со свойственной ему склонностью к грубоватой патетике назвал однажды Г. «уродом ума», тем самым выразив свое предельное восхищение им.

 

«Горе от ума» — так озаглавил Г. свое величайшее произведение, принесшее ему неувядаемую славу. «Горе от ума» — эта формула, в представлении современников, потрясенных трагической гибелью писателя, наложилась на судьбу самого Г. Под знаком этой формулы впоследствии часто складывалась традиционная биография драматурга. «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно, — вспоминал о Г. Пушкин. — Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, — когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос» (Восп. С. 265).

 

Однако хотя жизнь Г., по замечанию Пушкина, и «была затемнена некоторыми облаками», она была бурной и яркой, устремленной к светлому идеалу. Он многое успел совершить, и прежде всего потому, что личность Г. не исчерпывалась ни блестящей эрудицией в различных областях знания, ни разносторонними дарованиями: мыслитель и деятель, он был рожден эпохой революционных потрясений, для которой в высшей степени характерна вера в творческие силы человека, способного преобразить мир. Одним из средств преобразования ему представлялась поэзия, находящая отклик в сердцах людей, пробуждающая в них благородные чувства и высокие стремления. Г. всю свою недолгую жизнь пылал «жаром к искусствам творческим, высоким и прекрасным», жаждал видеть отечество свободным от рабства. Недаром в плане драмы из эпохи Отечественной войны он предусматривал сцену, в которой тени великих исполинов «пророчествуют о године искупления для России, если не для современников, то сии, повествуя сынам, возбудят в них огнь неугасимый, рвение к славе и свободе отечества» (2, 201). «Нас цепь угрюмых должностей / Опутывает неразрывно» (2, 234), — писал Г.

— 11 —

---

в одном из своих стихотворений, а в замысле трагедии «Родамист и Зенобия» намечал характер Касперия, римского посла в восточной державе, — образ, несущий в себе, несомненно, некоторые автобиографические черты. «К чему такой человек, как Касперий, в самовластной империи, — размышляет о нем Родамист, — опасен правительству, и сам себе бремя, ибо иного века гражданин» (2, 195).

 

Иного, грядущего, века гражданином предстает перед нами Г., светлый ум которого, гармоническая личность и деятельная натура принадлежат к самым могучим проявлениям русского духа.

 

Фамилию Грибоедовых мы встречаем в русской истории еще в 1503 году в Новгороде. Предком матери будущего драматурга Настасьи Федоровны был Федор Иоакимович Грибоедов, член Комиссии по составлению «Соборного уложения» 1649 года, разрядный дьяк, в 1669 году составивший по поручению царя Алексея Михайловича «Историю о царях и великих земли русской». Другой Грибоедов, Михаил Ефимович, при царе Василии Шуйском «противу <…> злодеев <…> стоял крепко и мужественно, и много дородствa и храбрость и кровопролитие и службу показал, голод и наготу и во всем оскудение и нужу всякую осадную терпел многое время, и на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился», и за то в 1614 году 23 февраля получил от царя Михаила Федоровича вотчину «со всеми угодьями» в Вяземском уезде — «и на ту вотчину сия наша царская жалованная грамота за нашей красной печатью, ему Михаилу и его детям и внучатам и правнучатам и в род их неподвижно, штоб наше царское жалованье и их великое дородство и крепость и храбрая служба за веру и за свое отечество во последнем роде было на память» (Пиксанов. С. I). Так обосновались Грибоедовы на Смоленщине, в селе Хмелита, приход которой в округе стал известен под именем Грибоедовщины.

 

— 12 —

---

фортепьяно и на арфе. В 1803 году Александр был отдан в Благородный пансион Московского университета и вскоре был удостоен за успехи приза в «меньшом возрасте». Впрочем, было решено готовить мальчика для поступления в университет дома, под руководством многоученого Петрозилиуса и приходящих учителей.

 

Жизнь в первопрестольной в начале XIX века текла неторопливо и размеренно. Считая Петербург выскочкой, барская Москва гордилась своей патриархальностью, убежденная в том, что «только здесь и дорожат дворянством». «Сродство» у Грибоедовых, по московским обычаям, было огромным: десятки известных фамилий считались родней, свойственниками, близкими. Но более всего в семье почитался Алексей Федорович Грибоедов, дядя будущего поэта. «Историку предоставляю объяснить, — позже запишет писатель,— отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства <…> дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: я, брат!..» (2, 282). Последний мужской представитель старинного рода, он любил, конечно, и трех своих сестер и двух дочерей, но не переставал горевать о недавно умершем в младенчестве сыне. Только племянник — волею, пусть странных, обстоятельств — носил родовую фамилию и потому-то, наверное, Алексей Федорович испытывал к нему «влечение, род недуга»… На лето Грибоедовы выезжали в смоленское имение дяди.

 

Хмелита была не четой захолустному Тимиреву. Летом она наполнялась разнообразной публикой. Вместе с господами прибывали порой многочисленные родственники: Грибоедовы, Тиньковы, Акинфовы, Полуэктовы, Якушкины, а с ними разноязычное племя учителей и гувернеров. На спектакли же крепостного театра и концерты цыганского хора приезжали окрестные соседи, бывшие в близком и дальнем родстве с хозяевами: Хомяковы, Лыкошины, Нарышкины, Нахимовы…

 

В 1806 году Г. становится студентом словесного отделения Московского университета. Программа обучения здесь была насыщенной, хоть и пестрой: ординарный профессор X. Маттеи читал курс греческой и латинской литературы, ординарный профессор Сохацкий «предлагал „Эстетику“ Майнерса по собственному переводу»; экстраординарный профессор Гаврилов делал «разбор лучших российских прозаиков и стихотворцев» и «по руководству особливо Гердера давал понятие о поэзии восточной»; экстраординарный профессор Карл де Ватей «изъяснял превосходнейшие творения германских поэтов»; лектор Перелогов тренировал в переводах с русского на английский и наоборот; магистр Мерзляков читал теорию поэзии на русском языке.

 

В 1808 году Г. закончил университетский курс, получив звание кандидата словесности и свой первый гражданский чин 12-го класса (губернского секретаря), но Настасья Федоровна, несмотря на расходы, поощряла дальнейшие занятия сына, хотя, взрослея, он с каждым днем все больше уходил из-под ее влияния, дерзил дяде и даже занялся сочинительством стихов. В 1809 году вместе с братьями Чаадаевыми Г. начал

— 13 —

---

слушать приватные лекции профессора Буле об основаниях философских систем, на следующий год записался вольнослушателем нравственно-политического отделения, на лекции по естественному и народному праву, политэкономии, энциклопедии права и системе российского законодательства.

 

Вспоминая довоенные годы, родственник и сокурсник Г. пишет: «Всего приятнее нам было бывать у Анастасии Федоровны <…> у них <…> был два вечера в неделю танцкласс известного всей Москве Иогеля <…>. Дом Грибоедовых был под Новинским, с большой открытой галереею к площади; можно посудить, как счастливы мы были, когда на святой, во время <…> катания, мы толпились на этой галерее в куче ровесников и взрослых, собиравшихся смотреть, что происходило под Новинским» (Восп. С. 36). Картины действительно открывались здесь замечательные. «Бывало на масленице: под Новинским валом валила толпа <…>. Вертелись карусели, лошадки. В балаганах разыгрывались пантомимы, показывались феномены вроде великанов или женщин монстр, зверинцы <…>. Стеной стояла чернь, жадно ожидавшая дарового зрелища, но и балаганы были переполнены, благодаря дешевым ценам. Сюжеты спектакля были обыкновенно патриотически-военного характера: «Битва русских с кабардинцами», «Взятие крепости Очакова» и т. п., непременно со сражениями, с пальбой, взрывом крепости, причем русская сметка, храбрость и благодушие выставлялись в самом выгодном свете в противоположность глупости, трусости и злобе врагов…» (История Москвы. М., 1954. Т. 3. С. 643).

 

Получив глубокое, разнообразное и основательное образование, свободно владея основными европейскими языками и зная латынь, Г. с юности приобрел наклонность к серьезному чтению. Нередко читал он товарищам стихи своего сочинения, большею частью сатиры и эпиграммы. От этих литературных занятий до нас, к сожалению, ничего не дошло. Вернее, почти ничего — кроме содержания написанной в 1809 году пьесы, пародии на трагедию «Дмитрий Донской», под названием «Дмитрий Дрянской». Нельзя не отметить в этой связи, что с подобных пародий, перелицовывающих высокие сюжеты, начинали и другие русские поэты его поколения. Десятилетний А. Пушкин тогда же, пародируя «Генриаду» Вольтера, «написал целую героикомическую поэму, песнях в шести, под названием «Toliade», в которой героем был карла царя-тунеядца Дагоберта, а содержанием — война между карлами и карлицами». Воспитанник же петербургского кадетского корпуса Кондратий Рылеев сочинил бурлескную «Кулакияду», где смерть корпусного повара была описана как трагедия вселенского масштаба: «Скончался тот, о Провиденье, / Кто хворост маслом поливал» (Рылеев К. Ф. Соч. Л., 1987. С. 22). Что порождало подобные опыты? Вероятно, прежде всего отталкивание от классицистических высоких образцов, пока еще интуитивное, но в высшей степени перспективное и упрочившееся в дальнейшей литературной практике. Существенно и то, что юность поэтов грибоедовского поколения совпадала с периодом наполеоновских войн, которые в 1807 году вылились в позорный для России Тильзитский мир, породивший широкое общественное недовольство. Не так ли возникла возможность трактовки военной темы как пародийной? Поставленная на сцене в начале 1807 года трагедия В. А. Озерова «Димитрий Донской» была восторженно принята зрителями, воспринимавшими патриотические тирады героев как живой отклик на события войны с французами. Но наступило тильзитское отрезвление, и вместе с ним возрастало критическое отношение к озеровской пьесе. В лекциях университетского профессора А. Ф. Мерзлякова подвергались критике исторические несообразности пьесы, сентиментально-элегические мотивы, столь противоречащие высокой героике сюжета, сами стихи, которые прямо объявлялись «дрянными» (не отсюда ли заглавие грибоедовской комедии?). Недаром почти одновременно с Грибоедовым пародию на трагедию Озеро-

— 14 —

---

ва написал другой университетский воспитанник, П. Н. Семенов, под названием «Митюха Валдайский» (1808), — в комедии драматизировался и соотносился с сюжетными перипетиями озеровской пьесы рассказ ямщика из третьей песни ироикомической поэмы В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» о побоище зимгорцев с валдайцами. Судя по сохранившемуся пересказу, ранняя комедия Г. также была сориентирована на популярный литературный образец, на шутотрагедию И. А. Крылова «Трумф», широко распространенную в ту пору в списках: концовка комедии Г. прямо соотнесена с финалом первого действия крыловской пьесы, кончающегося всеобщим храпом.

 

Трудно судить, конечно, о литературных достоинствах не дошедшей до нас комедии Г., но по своей направленности она, во всяком случае, не была пустячком, свидетельствовала о перспективной литературной позиции начинающего автора и, пожалуй, о его оппозиционных взглядах.

 

Можно не сомневаться, что и эстетические воззрения передовой московской профессуры Г. усваивались глубоко и творчески. С. Н. Бегичев, подружившийся с драматургом в 1813 году, свидетельствовал: «Из иностранной литературы я знал только французскую и в творениях Корнеля, Расина и Мольера видел верх совершенства. Но Г., отдавая полную справедливость их великим талантам, повторял мне: „Да зачем же они вклеили свои дарования в узенькую рамочку трех единств? И не дали воли своему воображению расходиться по широкому полю“. Он первый познакомил меня с „Фаустом“ Гёте и тогда уже знал наизусть Шиллера, Гёте и Шекспира» (Восп. С. 26).

 

Случайна ли явственная перекличка суждений Г. с университетским курсом профессора П. А. Сохацкого, внушавшего своим слушателям: «Корнель хорошо знал древних, но подражал им слишком раболепно. Наблюдение трех единств поставлял он за величайшее достоинство трагедии и приучил французов всем жертвовать сей правильности и отвергать величайшие красоты, когда токмо они несходны с оными своенравными правилами <…>. Шекспировы образцовые творения научают нас лучше, нежели оставшиеся в сем роде памятники древних, какое действие должна производить трагедия в наше время, при нынешних образах правления и при нынешнем просвещении и нравах» (Главное начертание теории и истории изящных наук Майнерса. Переведено с немецкого П. Сохацким. М., 1803. С. 47, 97).

 

Большим почитателем Шекспира был и Буле, считавший, что английский драматург был «великим знатоком и удачным живописцем человеческого сердца», отмечавший его «отважный полет мысли», «глубокую чувствительность», «богатство воображения», «оригинальность ума и веселость нрава» (Московские ученые новости. 1805. № 4. С. 32).

 

Нет, вовсе не неожиданно впоследствии Г. выступит инициатором перевода на русский язык драмы Шиллера «Семела», прямо обратится к гетевскому «Фаусту», будет восхищаться красотами шекспировских «Ромео и Джульетты» и «Бури», а в трагедийных своих замыслах стремиться вслед за Шекспиром «разгуляться по широкому полю воображения». Об этом следует специально напомнить, ибо, забывая о московском периоде творчества Г., до сих пор некоторые авторы статей и книг об авторе Г.o.y. не перестают удивляться, как мог перейти драматург от опытов камерной «легкой комедии» к широкому полотну Г.o.y.

 

И еще один пример, свидетельствующий, насколько основательно и глубоко были усвоены Г. почерпнутые в университете знания. В качестве вольнослушателя он посещал лекции по естественному праву университетского профессора Шлёцера-сына. «Источником сего первобытного общественного образования народов, — внушал профессор, — почитаю неограниченное чувство свободы, избыток телесных и духовных сил, которые, в свою очередь, им поддержаны, усилены, возвышены <…> — в пример

— 15 —

---

дикий обитатель Северной Америки, которого нравственное мужество и гордый дух возвышается мыслию, что он выходит на бой наряду с друзьями, действующими в виду равных, имеет врагов, непримиримых в ненависти и мщении, что слава его неотъемлема, что никакое неправосудие не похитит у него награды и не спасет от посрамления, что он будет судим без пристрастия и пощады; чувство собственного достоинства дает ему неограниченную гордость и силу, а мысль, что вместе с ним и сограждане его воспламенены единым духом, единою волею, усиливает в нем любовь к отечеству…» (Шлецер. Взгляд на прошедшее, настоящее и будущее // ВЕ. 1808. Ч. 37. Февраль. № 3. С. 245–246). Строки эти могут служить превосходным комментарием к произведениям Г. середины 1820-х годов: к драматической сцене «Серчак и Итляр», к стихотворению «Хищники на Чегеме».

 

Возможно, какие-то из ранних произведений Г. были опубликованы анонимно и, может быть, не вполне потеряны для нас. С. Н. Бегичев писал впоследствии о своем друге: «…на пятнадцатом году его жизни обозначилось уже, что решительное его призвание — поэзия». Можно ли сомневаться в том, что, осознав это, Г. стремился увидеть свои стихи в печати в ту пору, когда авторское самолюбие столь велико и нетерпеливо?

 

Между тем наступил 1812 год. В ночь на 24 июня французские войска перешли Неман, и вскоре Москва заволновалась, жадно ловя противоречивые слухи о наполеоновском нашествии. Враг подходил к древней российской столице. Позднее, намечая план драмы о 1812 годе, Г. предполагал открыть ее народной сценой на Красной площади: «История начала войны, взятие Смоленска, народные черты, приезд государя, обоз раненых, рассказ о битве Бородинской» (2, 201). Все это реальные воспоминания самого Г. 26 июля он вступил добровольцем в гусарский полк, формировавшийся по инициативе и на средства графа Салтыкова, куда принимали, руководствуясь следующим немудреным правилом: «Лета от 20 до 45, не затрудняясь, если несколько старее или моложе, имея в виду лишь силу телесную. Мера не назначается, лишь бы представляемый в воины был не урод и карла». Наряду с Г. в корнеты поступил граф Н. И. Толстой, сыну которого, Л. Н. Толстому, было суждено впоследствии запечатлеть в романе-эпопее панораму Отечественной войны, намеченную в наброске Г. Неготовый к сражениям, не укомплектованный даже оружием полк был эвакуирован из Москвы для окончательного формирования. Маршрут войска проходил по почтовому тракту через Муром на Казань, но 8 сентября корнет Г. заболел и остался во Владимире и там уже узнал о приказе главнокомандующего, согласно которому предписывалось: «Московский гусарский полк направить к Могилеву и соединить с Иркутским, обратив последний в гусарский, и назвать Иркутским гусарским полком, дав ему форму, утвержденную для полка Салтыкова. А форма его такая: ментий, дулама и ташка — черные с желтыми шнурами… Офицеры отличались золотым шитьем и шнурами» (Материалы. С. 85). В еже-

— 16 —

---

месячных рапортах Иркутского полка, подчиненного отныне генералу от кавалерии А. С. Кологривову, начальнику кавалерийских резервов, до октября 1813 года неизменно значилось: «корнет Г. за болезнью в г. Владимире». Во время болезни он, скорее всего, находился в одном из владимирских имений отца или матери, живших в то время здесь же. В семейном предании потомков С. М. Лачинова, родственника Грибоедовых, сохранились любопытные подробности о будущем драматурге: «Когда больной Г. приехал в Сущево, кто-то из дворовых людей привел к нему деревенскую знахарку Пухову, которая взялась его вылечить. Она лечила его настоями и травами, добрым взглядом и добрым словом. Г., кроме сильной простуды, страдал еще нервной бессонницей, и эта удивительной доброты женщина проводила с ним в разговорах целые ночи. Уезжая из Сущева, Александр Грибоедов хотел с ней расплатиться, но она ответила, что брать деньги за лечение — грех. Если она их возьмет, то ее лечение ему не поможет» (Материалы. С. 86–87). Летом 1813 года Г. с матерью и сестрой жил во Владимире на Девической улице. Их дом сохранился и доныне.

 

В списки Иркутского полка Г. был зачислен 30 июня 1813 года. Очевидно, о дальнейшей службе сына, не окрепшего еще после болезни, побеспокоилась Н. Ф. Грибоедова, использовав каналы московского свойства. Как бы то ни было, уже 1 ноября Александр Сергеевич фигурирует среди откомандированных при командующем кавалерийскими резервами генерале Кологривове в Брест-Литовске. Здесь он близко сошелся с братьями Дмитрием и Степаном Бегичевыми, первый из которых служил правителем канцелярии, а второй — адъютантом Кологривова. Степан Бегичев остался на всю жизнь самым верным другом Г. «Шум лагерный, товарищи и братья», дружеская среда гусарских офицеров, издавна хранящая свои особые, вольные обычаи, приучала к откровенности, доверию к людям, к гордому упоению молодеческой силой, к ироническому неприятию всякого рода светских условностей, важничанья, ханжества. Из Брест-Литовска в один из московских журналов будет послано «Письмо к издателю», открывшее русскому читателю новое литературное имя: Грибоедов. В стихах, перебивающих прозу, «пасынок здравого рассудка» (так в одном из писем характеризовал себя поэт) спешит выразить гусарские идеалы. Статья посвящена описанию праздника в честь награждения начальника Кавалерийских резервов высоким орденом. Стихи, перебивающие здесь прозу, были написаны, по-видимому, второпях, «на случай», но они по-своему декларативны, выражают мироощущение Г. в те годы:

Философы в ученом заточенье,
Защитники уединенья,
Наш посетите стан, когда вам есть досуг.
Здесь узрите вы дружный, братский круг <…>
От книг нейдете вы на час,
Минута дорога для вас;
А мы на дней не ропщем скоротечность;
Они не истекут, доколе мы живем;
А там настанет вечность,
Так дней не перечтем (2, 248).

С детства приверженный к серьезным занятиям, не с самим ли собой спорит автор? Конечно, здесь многое идет от позы, от гусарства, от молодеческой отваги. Но нельзя не заметить и другого: упоения радостями жизни, поэтизации ее простых, естественных проявлений, порыва к дружескому общению — все эти мотивы возобладали в русской литературе в послевоенную пору. Это было проявлением особого стиля в искусстве,

— 17 —

---

стиля рококо. Наиболее полно рокайльный стиль воплотился в поэзии Батюшкова, но редкий писатель того времени не прошел через школу легкой поэзии, артистически преображающей быт, ценящей счастья миг. А. С. Пушкин в одной из поздних своих статей, процитировав изящное стихотворение Вольтера «на случай», замечал: «Признаемся в rococo нашего запоздалого вкуса: в этих семи стихах мы находим более слога, более жизни, более мысли, нежели в полдюжине длинных французских стихотворений, писанных в нынешнем вкусе, где мысль заменяется исковерканным выражением, ясный язык Вольтера — напыщенным языком Ронсара, живость его — несносным однообразием, а остроумие — площадным цинизмом или вялой меланхолией» (XII, 79).

 

Летом 1815 года Г. получает отпуск и появляется в Петербурге. Внутренне он уже простился с военной службой. Кампания была завершена, пришла пора обратиться к главному делу жизни — к поэзии.

 

Прежде чем завести новые знакомства, Г., очутившись впервые в столице, несомненно, спешил увидеться со своими старыми друзьями, университетскими товарищами. Среди них был лейб-гусар Петр Чаадаев, семеновцы Иван Щербатов, Иван Якушкин и Сергей Трубецкой, подпоручик Генерального штаба Никита Муравьев. Возмужавшие в заграничных походах, они свободно судили о необходимости реформ в России, осуждали деспотизм самодержавной власти и мерзость крепостного права. Среди новых знакомых особенно привлекателен был преображенский штабс-капитан Павел Катенин, один из самых пылких вольнолюбцев того времени, к тому же поэт и драматург, превосходный чтец, умный критик. Катенин познакомил Г. со своими приятелями, столь же фанатично преданными театру. Когда в Петербург прибыл С. Бегичев и поселился вместе с другом, он застал уже сформировавшееся крепкое литературно-театральное содружество. «Всегдашнее <…> наше и почти неразлучное общество, — вспоминал он, — составляли Г., Жандр, Катенин, Чепегов и я. Все они, кроме меня, были в душе поэты, много читали, знали хорошо европейскую драматургию и отдавали преимущество романтикам. В дружеских беседах часто сообщали они друг другу планы будущих своих сочинений, но мало писали, да и не имели времени для этого от своих служебных занятий» (Восп. С. 25). По вечерам они сходились в театре, а по окончании спектаклей съезжались обычно на «чердаке» драматурга князя А. А. Шаховского, в то время занимавшего должность члена дирекции императорских театров по репертуарной части. Квартира его служила и преддверием, и продолжением сцены. Здесь проводились нередко первые читки пьес, намечались исполнители и шли репетиции. Шаховской посоветовал Г. перевести пьесу французского драматурга Крезе де Лассера о забавных недоразумениях молодых супругов. Премьера комедии «Молодые супруги» состоялась в Малом театре 29 сентября 1815 года и была благожелательно принята зрителями, которые до того не были знакомы с оригинальной (написанной русскими стихами) легкой, или салонной, комедией. Опыт Г. пришелся ко времени и не остался без продолжения. Вскоре одна за другой на русской сцене появятся пьесы Н. И. Хмельницкого, который доводит рокайльный драматургический жанр до возможной степени совершенства, настолько, что Пушкин не шутя собирается «поместить в честь его целый куплет в 1-ую песнь Онегина» (XIII, 48) и сам задумывает вoслед Хмельницкому комедию «Насилу выехать решилась из Москвы». Правда, строфа так и не была написана, а комедийный замысел остался одним явлением, которое, однако, несет в себе все признаки салонной комедии: светский флирт как основу содержания, ловко закрученную интригу — в данном случае при помощи переадресованного письма,— сулящую много забавных недоразумений, разговорную легкость афористического языка.

 

Пора салонной комедии на русской сцене была недолговечна (может быть, потому и осталась не отмеченной историками театра), но в конце 1810 – начале 1820-х годов эти

— 18 —

---

пьесы имели своего благодарного зрителя, прежде всего в партере. Там собирался народ в основном молодой и — даже если служащий — предпочитавший разговорам о службе легкую беседу обо всем на свете, понимающий острое словцо и ради него подчас не щадящий ни моральных, ни государственных устоев; тон был ироничный и неуважительный — и именно здесь, среди массы светских острословов, находились будущие герои Сенатской площади. В салонной комедии зритель из партера увидел себя в качестве действующего лица.

 

А. Слонимский, сравнивший Г.о.у. с русской комедией начала XIX века, справедливо заметил: «Г. первый произвел реальную перестановку в традиционном сюжете, решительно став на сторону „ума“; „злым“, „гордецом“ и „насмешником“ кажется Чацкий только Софье и всему фамусовскому кругу» (Слонимский А. Пушкин и комедия 1815–1820 годов // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 2. М.; Л., 1936. С. 41). Но «неожиданная перемена ситуации» в Г.о.у. была подготовлена ранними комедийными опытами Г. в жанре салонной комедии. Продуктивность этого жанра и его кратковременность одинаково закономерны. В нем своеобразно отразились широкие оппозиционные настроения дворянской интеллигенции, накануне 1825 года начинавшей с недоверием относиться к официальному славословию, которое прикрывало усиление реакции. Это и порождало скептицизм, ироническую позицию в жизни, нежелание заниматься «серьезными делами», стремление всячески рассеять скуку, предаваясь «науке страсти нежной». Онегин становился героем времени. Но в пушкинском романе в стихах автор иронически отстранен от него. В салонной же комедии Онегиными любовались.

 

Все говорило об успехе театрального дебюта Г. и внушало радужные надежды всерьез заняться литературным творчеством. 20.12.1815 Грибоедов подал прошение об отставке, но определяться «к статским делам» пока не спешил. Имя его становится известным в литературных кругах.

 

Рамки салонной комедии, при всей ее стиховой культуре, эпиграмматическом языке, остроте бытовых зарисовок и психологизме, были все же узки и ограничены, но и в этих рамках Г. совершает определенную эволюцию, подготавливающую создание его шедевра. В 1817 году он обращается к переделке комедии Барта «Ложные неверные». Это тоже история забавных недоразумений у влюбленных, но манера письма Г. в «Притворной неверности» становится более экспрессивной. Иронически настроенный Ленский (подобный Аристу в «Молодых супругах») уже не несет в себе авторского мироощущения, он даже оценен достойным представителем светской толпы «без правил, без стыда, без чувств и без ума»; симпатии писателя отданы довольно рискованному для легкой комедии герою, серьезному и пылкому Рославлеву. Переделывая пьесу, Г. отчасти защищает Рославлева (во французской комедии — Дормильи) от авторской насмешки: страстность молодого человека там трактуется как черта комическая. Иначе у Г. Первый же монолог Рославлева «Кто ж говорит об них?..» предвосхищает страстные, обличающие «общественное мнение» речи Чацкого. Тем самым драматург исчерпывает возможности салонной комедии — дальше невозможно было двигаться, не разрушая этого жанра.

— 19 —

---

Еще круче и непримиримей порывает он с литературным стилем рококо в других своих комедийных опытах.

 

В те годы Г. обратился к жанру бытовой комедии — комедии характеров, имеющей в русской драматургии богатую традицию. По общему признанию, в колоритных зарисовках провинциального быта в пьесе «Своя семья, или Замужняя невеста» (1817) уже угадывается будущий автор Г.о.у. Следует, однако, вспомнить, что сцены той же комедии, написанные его соавторами — Шаховским и Хмельницким, не менее колоритны, что само по себе подчеркивает значение национальной традиции, подготовившей появление великой комедии Г.

 

Не менее перспективна для него была и прозаическая пьеса «Студент» (1817, совместно с П. А. Катениным), осмеивающая бездарного стихотворца. Несомненно, образ Беневольского имел конкретную памфлетную цель: в его нелепо восторженных речах и неуклюжих виршах осмеивалось карамзинское направление в поэзии, то есть тот поэтический стиль рококо, которому и сам Г. был не чужд. Собственно, тип Беневольского — в то время еще с сочувственной иронией — был намечен Г. в «Письме из Бреста Литовска» (1814):

Пииты же, как искони доселе,
Всех более шумели,
Не от вина, нет — на беду,
Всегда они в чаду:
Им голову кружит иное упоенье —
Сестер парнасских вдохновенье (2, 246–247).

Теперь же подобный «пиит» подвергается безжалостному, уничижительному осмеянию. Мало того, что над ним открыто издеваются другие герои пьесы, сами по себе не вызывающие сочувствия, в какой-то мере предвосхищающие и Фамусова, и Молчалина, и Скалозуба, — к этому добавляется еще и авторский сарказм, превышающий, пожалуй, всякую меру.

 

А. А. Шаховской так вспоминал о первых своих шагах на литературном поприще: «Дядюшка мне сказал: „Похвально и с твоим именем писать стишки для удовольствия общества; но неприлично сделаться записным стихотворцем, как какому-нибудь студенту без всякого родства и протекции“» (Шаховской А. Вступление в мое неземное поприще // Маяк. 1840. Ч. 6. С. 43). Возможно, он как-то рассказал об этом Г. Впрочем, и сам он слышал нечто подобное от своей матери, еще будучи студентом и осознав уже тогда на всю жизнь «свое решительное призвание».

 

Для Г. комедия «Студент» была во многом преодолением самого себя. Легкая поэзия, которой он отдал дань, не исчерпывала вполне его эстетических идеалов, она не была единственным направлением его творческих исканий, в какой-то мере была даже временным отступлением от юношеских заветов. Не потому ли так резко ополчается на нее Г.? И удивительная вещь! Когда Евлампий Аристархович Беневольский патетически восклицает: «Вы, сударь, спрашивали, какие мои виды вдаль? Вот они: жизнь свободная, усмешка Музы — вот все мои желания. Ни чины, ни богатства для меня не приманчивы: что они в сравнении с поэзиею?» (2, 53), — нам, знающим наизусть Г.о.у., невольно приходят на память слова внешне похожие, но противоположные по сути:

Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется — враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам Бог возбудит жар

— 20 —

---

К искусствам творческим, высоким и прекрасным, —
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!! (1, 49)

 

И здесь поэзия объявляется главным назначением, но — поэзия высоких общественных идеалов. Они недоступны Беневольскому, их предал забвению в салонной комедии и сам Г.

 

Любопытно, что перелицовка навыворот коллизии Г.о.у. неизбежно возвращает к проблематике «Студента». В 1831 году на сцене была впервые поставлена (она ставилась и позже) комедия-водевиль П. А. Каратыгина «Горе без ума» (ГЦТМ. № 13616). Героем ее стал горе-рифмоплет, подобный Беневольскому, Яшуткин-младший (возможно, Каратыгин, по знакомству с авторами, читал «Студента»). Отрезвляет его от поэтического безумия дядя, Яшуткин-старший. Между прочим, стихи своего племянника расчетливый купец использует в качестве оберточной бумаги.

 

Трудно отделаться от мысли, что И. А. Гончаров знал этот водевиль, приступая к работе над романом «Обыкновенная история», первые главы которого кажутся даже пересыпанными цитатами из комедии «Студент». Конечно, это не больше чем совпадение, но совпадение все-таки закономерное: в литературном развитии ничто, в общем-то, не пропадает. Рождение великих произведений всегда подготовлено многими усилиями так называемых «второстепенных писателей», одним из которых до поры до времени был и Г.

 

Активно участвует молодой автор в литературной борьбе того времени не только пьесой, наполненной колкими намеками на современных поэтов, но и стихотворным памфлетом, и журнальной статьей. Борьба эта была запальчивой и шумной, и, по обычаям того времени, постоянно сбивалась на личности; бурное на поверхности литературное брожение скрывало до поры до времени глубинные течения, определившие в конечном счете направление всего литературного процесса в России XIX века.

 

Вскоре после приезда Г. можно было встретить в известных литературных салонах. По вторникам принимали у А. С. Шишкова, бывшего адмирала, а в то время президента Российской Академии, защитника библейского велеречия в литературном языке и яростного гонителя легкого карамзинского слога. Вскоре, впрочем, Г. в ответ на приглашения Шишкова начал сказываться больным, но с удовольствием слушал рассказы Жандра, который невозмутимо дремал каждый вторник в домике на Фурштадтской, а после того приезжал к Г. и бодрствовал у него почти до утра. По четвергам сходились у Н. И. Греча в доме Антонова на Большой Морской улице.

 

В 1816 году в журнале Греча «Сын отечества» появилась статья Г., написанная в защиту баллады Катенина «Ольга», переведенной из Бюргера, в противовес переложению той же баллады, сделанному Жуковским. Статья Г., как и следовало ожидать, была с негодованием воспринята арзамасцами, причисляющими весь кружок писателей, близких к Шаховскому, к клевретам «Беседы» (хотя и Г., и Катенин уже тогда занимали в литературе довольно самостоятельные позиции). Имя Г. опять прозвучало достаточно громко в литературном мире.

 

В литературных занятиях и петербургских развлечениях после отставки пролетело более года. Очевидно, из Москвы за это время приходили неоднократные материнские увещевания «заняться делом». Наступило время позаботиться о службе. Похлопотать же было у кого. Среди высшей петербургской знати было немало людей, с которыми Настасья Федоровна Грибоедова поддерживала родственные связи, вразумляя на этот счет своего сына. В далеком, но по московским патриархальным обычаям во

— 21 —

---

вполне очевидном родстве находился с Грибоедовыми В. С. Ланской, занимавший видную должность в Министерстве внутренних дел. На двоюродной сестре Г. Елизавете (дочери А. Ф. Грибоедова) был женат молодой дивизионный генерал И. Ф. Паскевич, близкий ко двору.

 

6.6.1817 было направлено на высочайшее имя прошение, составленное по соответствующей форме. Спустя три дня на основании императорского указа Г. был определен в Коллегию иностранных дел. 11 июня все формальности остались позади, и новый чиновник в этот день расписывается под обязательством о неразглашении служебных тайн. Спустя четыре дня под тем же документом ставят свои подписи несколько выпускников Царскосельского лицея, и среди них — Вильгельм Кюхельбекер и Александр Пушкин. С Пушкиным в период первого знакомства Г. встречался редко и случайно, что до некоторой степени помешало им сначала оценить друг друга. Сказывалась и принадлежность их в ту пору к разным литературным «приходам»: в комедии «Студент» среди прочих арзамасцев был задет и «певец своих печалей» (намек на стихотворение Пушкина «Певец», только тогда напечатанное).

 

По-приятельски сблизился Г. с Никитой Всеволожским, камер-юнкером, богачом и баловнем судьбы, страстным театралом. Жил он близ Театральной площади. В его доме Г. постоянно встречался с Я. Н. Толстым, С. П. Трубецким, П. П. Кавериным, которые несколько позже, наряду с Пушкиным, составят ядро литературно-театрального кружка «Зеленая лампа», близкого к декабристам. С братом Никиты Всеволожского, Александром, Г. в 1820-е годы будут связывать совместные коммерческие планы.

 

Другим новым знакомым по Коллегии был граф А. П. Завадовский, прозванный в обществе Англичанином,— черты его впоследствии будут отражены в одном из репетиловских приятелей:

…князь Григорий!!
Чудак единственный! нас со смеху морит!
Век с англичанами, вся английская складка,
И так же он сквозь зубы говорит,
И так же коротко обстрижен для порядка (1, 107).

Не забыты в Г.о.у. и «собрания» на квартире Завадовского («У князь-Григория теперь народу тьма…» и пр.).

 

В 1817 году имя Г. было замешано в громкую и скандальную историю «дуэли четверых». События, приведшие к кровавой развязке, развивались следующим образом. 5.11.1817 в Малом театре давался спектакль «Караван Каирский, или Торг невольниками» — комическая опера с хорами, балетом и сражениями. В представлении участвовала восемнадцатилетняя, но уже знаменитая балерина Авдотья Истомина. Счастливым ее поклонником был офицер кавалергардского полка В. В. Шереметев. Однако они не очень ладили между собой. На следствии Истомина говорила, что «давно намеревалась по беспокойному его характеру и жестоким с ней поступкам отойти от него».

 

3 ноября, поссорившись с Шереметевым, балерина уехала от него на квартиру своей подруги. Г. решил выяснить обстоятельства ссоры, а потому и договорился с Авдотьей Ильиничной, что будет ждать ее по окончании спектакля. Он привез ее на квартиру Завадовского, где в последнее время проживал. На следствии Истомина показала, что сюда же «вскоре приехал Завадовский, где он, по прошествии некоторого времени, предлагал ей о любви, но в шутку или в самом деле, того не знает». Потом Г. отвез ее к подруге. Через три дня Шереметев помирился с Истоминой, а еще через два, грозя застрелиться, заставил ее признаться, где она была после спектакля 5 ноября. После этого

— 22 —

---

дуэль была предрешена, тем более что секундантами и без того горячего ротмистра стали известные бретеры А. И. Якубович и П. П. Каверин.

 

При обсуждении условий произошла ссора Г. с Якубовичем. Так дуэль была намечена «четверной»: после Шереметева и Завадовского должны были стреляться их секунданты.

 

12 ноября соперники в два часа пополудни съехались на Волковом поле. На снегу секунданты шпагами прочертили четыре линии; от двух крайних по условленному знаку противники двинулись навстречу друг другу. Почти сразу же, на ходу, Шереметев выстрелил. Пуля оторвала воротник сюртука Завадовского. Тот хладнокровно дошел до второй черты и, дождавшись, когда, согласно условиям, соперник остановится перед ним в шести шагах, начал не спеша прицеливаться. Тогда Шереметев, «забыв все условия дуэли», крикнул, что, если будет промах, он все равно рано или поздно пристрелит Завадовского, как собаку. Прогремел выстрел.

 

Шереметев упал: пуля попала в живот. Через двадцать шесть часов Шереметев скончался. Так как нужно было позаботиться о раненом, вторая дуэль в тот день не состоялась. Она произошла год спустя, на Кавказе. На следствии же о «дуэли четверых» Г. показал, что в поединке он участия не принимал, как это было заранее условлено. Однако долго еще в петербургских гостиных ходили различные слухи об этой дуэли. Обществу нужно было найти виновного. Шереметев не мог быть объявлен таковым: он погиб. Якубович своим шумным бретерством внушал восхищение, он поносил везде Г., присочиняя по ходу рассказов живописные детали. Завадовский под сурдинку оправдывался, намекая на неблаговидное поведение Г. А тот молчал, считая ниже своего достоинства опровергать порочащие его слухи. Выстраданное им позже выскажет Чацкий:

О праздный! жалкий! мелкий свет!
Не надо пищи; сказку, бред
Им лжец отпустит в угожденье,
Глупец поверит, передаст,
Старухи кто во что горазд
Тревогу бьют… и вот общественное мненье! (1, 113)

На эту горькую исповедь наложатся потом более поздние, московские и кавказские впечатления, но в основе своей она воскрешает последуэльную ситуацию 1817 года.

 

В начале 1818 года, чуждаясь светских развлечений, Г. часто бывал в доме Голидея на Екатерининском канале. Дом этот принадлежал театральной дирекции, в нем жили актеры русской труппы. Кроме того, здесь же размещалась театральная типография Похорского (в комедии «Студент» он выведен под фамилией Прохорова), где были напечатаны первые пьесы Г.; в корпусе, выходившем на Офицерскую улицу, на первом этаже помещался «Северный трактир» итальянца Джульяно Сеппи; во флигеле — репетиционный зал; в верхнем этаже поселены были певчие, приобретенные театральной дирекцией у известного петербургского театрала обер-егермейстера А. А. Нарышкина, который «должников не согласил к отсрочке» и распродал свой крепостной театр.

 

В театральной семье Колосовых в то время готовилась к поступлению на сцену совсем юная А. М. Колосова, впоследствии выдающаяся русская актриса, выступавшая с равным успехом и в трагических, и в комических ролях. Одной из первых стала для нее роль Эльмиры в «Молодых супругах», в которой она дебютировала уже после отъезда Г. из Петербурга, но готовила ее по указаниям автора. Особенно же часто бывал Г. у Каратыгиных. Глава семьи был живою памятью петербургской сцены. В своей квартире он часто устраивал домашние спектакли, и тогда еще никто не подозревал, что охотно

— 23 —

---

бравшийся в то время за комические роли и служивший чиновником в банке старший сын Андрея Васильевича Василий станет вскоре замечательным трагиком, гордостью русского театра.

 

Здесь, в актерской среде, у Г. зрели новые замыслы, которым, однако, не суждено было свершиться: образ жизни его, когда так удачно начала складываться его писательская судьба, снова круто меняется.

 

12 марта 1818 года он был неожиданно вызван к министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде, объявившему, что Г. назначается секретарем персидской дипломатической миссии. «Музыканту и поэту нужны слушатели; их нет в Персии»,— пытался Г. возражать министру. Тщетно… Вероятно, определение в персидскую миссию было замаскированной ссылкой — за участие в нашумевшей дуэли.

 

В середине августа, наконец, прибыл из Москвы «друг и брат» Степан Бегичев и снова поселился вместе с Г. в «угольном доме» Валька. Это было как подарок судьбы — единственный перед надвигающимся отъездом. «Ты, мой друг, — признавался ему Г. в одном из позднейших писем, — поселил в меня или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою познакомился, и ей-богу! когда с тобою побываю вместе, становлюсь нравственно лучше, добрее…» (3, 20–21). В Москве, во время пребывания там гвардии, было образовано новое тайное общество — «Союз благоденствия». Бегичев был принят в него Никитой Муравьевым. В Петербург Бегичев привез устав Союза — «Зеленую книгу».

 

28.8.1818 русская дипломатическая миссия выехала из Петербурга в Персию, страну далекую и малоизвестную.

 

Рассказ о ранних петербургских годах Г. был бы, однако, неполон без упоминания о том, что в это время он пережил глубокое чувство. Спустя много лет, в 1825 году, писатель напомнит Бегичеву: «Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно то же было» (3, 85).

 

Не той ли женщине адресовано одно из самых загадочных писем Грибоедова, которое он напишет в далеком Тавризе 17.11.1820 с описанием пророческого сна: «Вхожу в дом, в нем праздничный вечер, дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали <…>. Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? — Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишете». Кончается письмо обещанием Г.: «Во сне дано, наяву исполнится» (3, 53).

 

Речь здесь идет о комедии Г.о.у., которая долго еще ждала своего часа. Может быть, первая мысль о ней подспудно возникла в сентябре 1818 года в Москве, куда Г. заехал по пути на Восток, остановившись во вновь отстроенном после пожара доме под Новинским. Встреча с матерью после долгой разлуки радости не принесла. Верная себе, Настасья Федоровна, не смущаясь присутствия в доме проживавшего тогда в Москве Жандра, с презреньем отзывалась о стихотворных занятиях сына. Москва вообще произвела безотрадное впечатление на Г.: она понемногу отстраивалась после пожара и возвращалась к довоенному быту. В домах богатых бар по-прежнему подвизались клиенты-иностранцы. Дряхлые витии века минувшего были «чем старее, тем хуже». Впечатления от старой столицы были безрадостны.

 

«В Москве все не по мне, — делится вскоре он своими впечатлениями с Бегичевым. — Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему <…> ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному, а притом „несть пророк

— 24 —

---

без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве своем и в дому своем“. Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят» (3, 20).