ГОМЕР, Омер, Омир (‛′Ομηροφ, ок. VIII в. до н. э.)

ГОМЕР, Омер, Омир (‛′Ομηροφ, ок. VIII в. до н. э.), легендарный древнегреческий поэт, который считается автором эпических поэм «Илиада» и «Одиссея». Уже в древности о Г. не знали ничего достоверного. Его изображали нищим, слепым старцем, бродившим из города в город и зарабатывавшим на пропитание декламацией своих поэм. Проблема авторства Г. стала одной из центральных в классической филологии. Спор о том, написал ли Г. сам «Илиаду» и «Одиссею», или его имя стало собирательным для многих поэтов, продолжался и в пушкинское время.

Из воспоминаний сестры поэта О. С. Павлищевой известно, что П. «уже девяти лет любил читать Плутарха или “Илиаду” и “Одиссею” в пер. Битобе» (П. в восп. совр. (1974). Т. 1. С. 45). Пушкинская ранняя поэма «Бова» (1814) начиналась признанием автора в том, что он «часто, часто <…> беседовал» с Г. в поисках образца для воспевания «героев Севера» (ст. 1–5). В Лицее на книжной полке юного поэта стояли «за Вольтером Виргилий, Тасс с Гомером» («Городок (К***)», 1814–1815, ст. 108–109). Если можно предположить, что последовательность названных томов здесь не случайная, но выстроена по иерархии читательских предпочтений автора стихотворения, то место в ней Г. определилось, видимо, под влиянием лицейских преподавателей, которые, руководствуясь сложившейся в классицизме предпочтительной ориентацией на римскую литературу, ставили, в частности, Г. ниже Вергилия. Подобное же представление о греческих поэтах вынес из своего курса обучения и Евгений Онегин, который «Бранил Гомера, Феокрита» (гл. I, 7. 5; ср. выше, с. 84). Авторитетные отзывы и литературно-критические разборы французских писателей — Монтескье, Вольтера, Ж.-Ф. де Лагарпа, Ж. Делиля, и др., отражавшие сложившееся в «споре древних и новых» полемическое отношение к Г., в чьих творениях последние указывали много погрешностей и недостатков (нравы героев, аморализм богов, описательность, обилие отступлений, пространные речи, произносимые в разгар боя, подробные родословные, длинные сравнения и пр.), способствовали формированию у П. критического и даже несколько иронического взгляда на «Илиаду», «Одиссею» и создавшего их поэта. В «Бове» Г. назван «болтуном страны Эллинския» (ст. 2), что повторяет его характеристику в «Орлеанской девственнице» (песнь X, ст. 201) Вольтера: «ce bavard d’Homère» («этот болтун Гомер», фр.). Предметом неоднократной насмешки служили П. частые, как ему казалось, описания пиршеств у Г. (на самом деле, им посвящены из 16 000 стихов «Илиады» лишь около 50, в «Одиссее» — несколько больше; см.: А. Н. Егунов. С. 88). В том, что именно эти эпизоды гомеровских поэм воспринимались им в ироническом ключе, сыграли определенную роль пассаж в «Душеньке» И. Ф. Богдановича о героях Г., «Которы, забывая месть, Любили часто пить и есть» (кн. I, ст. 150–161), а также породившая шутки забавная ошибка П. А. Вяземского в переводе с французского языка слов Эсхила, назвавшего свои трагедии «des reliefs des festins etalés dans l’Iliade et l’Odissée» (остатки от пиров, раскинутых в «Илиаде» и «Одиссее»; перевод Вяземского: «“барельеф” пиршеств Гомера»; острота П.: «испражнение пиров гомеровых»; см. письма: Вяземского к П. 19–20 февраля и П. к Вяземскому около (не позднее) 21 апреля 1820 — Акад. XIII, 12, 14). В «Руслане и Людмиле» пушкинская ирония выразилась в декларированном отказе от этой принадлежащей якобы исключительно высокому героическому эпосу темы и предпочтении ей изображения эротических сцен: «Я не Омер: в стихах высоких Он может воспевать один Обеды греческих дружин И звон и пену чаш глубоких. Милее, по следам Парни, Мне славить лирою небрежной И наготу в ночной тени, И поцелуй любови нежной!» (песнь IV, ст. 142–149). В «Евгении Онегине» с легкой насмешкой П. объявляет себя, напротив, столь же приверженным теме «пиров», как и Г.: «И к стате я замечу в скобках, Что речь веду в моих строфах Я столь же часто о пирах, О разных кушаньях и пробках, Как ты, божественный Омир, Ты, тридцати веков кумир!» (гл. V, 36. 9–14). В беловом автографе и первом издании гл. V шутливое сравнение «романа в стихах» с гомеровским эпосом было продолжено еще в двух строфах. Объявив себя достойным соперником Г. в изображении пиров («В пирах готов я непослушно С твоим бороться божеством») и обещая дальнейшее соперничество с «Илиадой» в сцене дуэли («Что ж до сражений, то немного Я попрошу вас подождать <…> Сраженье будет»), П. вместе с тем признает «великодушно», что «свирепые герои», «неправильные бóи» и боги («Твоя Киприда, твой Зевес») греческого поэта «Большой имеют перевес Перед Онегиным холодным, Пред сонной скукою полей, Перед И<стоминой> моей, Пред нашим воспитаньем модным», но Татьяна ему «милей Елены пакостной» (Акад. VI, 608–609, 650). О «пированиях Илиады» говорится и в «Путешествии в Арзрум», где «воспоминанию» о них и цитируемому к месту стиху из этой поэмы в переводе Е. И. Кострова («И в козиих мехах вино, отраду нашу!» — песнь III, ст.315) придает ироническую окраску то обстоятельство, что бурдюк, из которого автор и его собеседник, подобно гомеровским героям, пили вино, был «вонючим» (Акад. VIII, 451; в первоначальном тексте так называемых «<Путевых записок 1829 г.>», или «<Кавказского дневника>», эпитет «вонючий» отсутствовал. — Там же. С. 1040). В «Гавриилиаде» (1821) бурлескное сравнение Бога-отца с «древним богом Гомера» (ст. 472–477) служит вольнодумному юмористическому истолкованию житийного сюжета и библейских преданий. По всей видимости, к Г., в частности, относились не вошедшие в печатный текст «Графа Нулина» и оставшиеся в автографе (1825) ироничные ст.: «…сравнений под рукой У нас довольно — но сравнений Не любит мой степенный гений, Живей без них рассказ простой» (Акад. V, 170).

Сложившееся у П. в юные годы, не столько, вероятно, по собственным читательским впечатлениям, сколько под влиянием чужих оценок, насмешливо-скептическое мнение о некоторых особенностях гомеровских поэм держалось в его сознании какое-то время на первом плане, оттесняя представление об «Илиаде» и «Одиссее» как о величайших поэтических творениях античности. Этот аспект восприятия Г., всегда, несомненно, у П. наличествовавший, стал набирать силу и проявляться отчетливо позднее под воздействием различных факторов. Однако стойкого, последовательного интереса, равно как и ассоциаций с собственной поэтической судьбой ни образ, ни творения древнего поэта у него не вызывали.

Оживлению интереса П. к Г. способствовало, по-видимому, его общение с кружком А. Н. Оленина, с которым он сблизился в послелицейское время. Крупнейший знаток античности и греческого языка, Оленин принимал деятельное участие в труде Н. И. Гнедича по переводу «Илиады»; в доме Олениных обязательно читалась и обсуждалась каждая переведенная песнь поэмы (Якубович. С. 128–129; Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз: Дом А. Н. Оленина. Л., 1983. С. 106–108).

Греческое восстание актуализировало Г. как певца воинской доблести греков и как символ былого и вновь возрождающегося величия их страны. 2 апреля 1821 г. П. записал в дневнике: «Я твердо уверен, что Греция восторжествует, и 25,000,000 турков оставят цветущую страну Еллады законным наследникам Гомера и Фемистокла» (Акад. XII, 302). По его убеждению, В. К. Кюхельбекеру не следовало «воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышет мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия»; подобающей для данного предмета он считал поэтику Г. и Пиндара (письмо к Л. С. Пушкину от 4 сентября 1822; Акад. XIII, 45). С наступившим в непродолжительное время разочарованием ходом событий и состоянием духа «наследников школьной славы» Фемистокла и Перикла (письмо Вяземскому от 24–25 июня 1824; Акад. XIII, 99) П. более не вспоминал об этой ипостаси Г. Выбирая в качестве первого своего перевода из стихотворений А. Шенье идиллию «Слепец» («L’Aveugle»), в которой изображен величавый в своей нищете и дряхлости слепой Г., сохранивший при физической беспомощности священный дар божественного песнопения, П. не столько руководствовался впечатлением от этого образа (основная в этом плане часть идиллии осталась непереведенной), сколько ставил главной своей задачей опыт передачи французского александрийского стиха русским гекзаметром и изучение свойств последнего («Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий…», 1823).

С середины 1820-х в пушкинских замечаниях и отзывах о Г. и его поэмах начинают преобладать уважительные оценки. Это смещение акцентов произошло под влиянием пересмотра отношения к Г., начатого еще в конце XVIII в. немецкими преромантиками, проявлявшими особый интерес к народной поэзии, образцами которой они признали «Илиаду» и «Одиссею»; завершенный европейской романтической критикой, этот поворот мнений имел сильный отзвук и в России. П. называет «Илиаду» «памятником классической древн<ости>» («<О драмах Байрона>», 1827; Акад. XI, 51), а лиру Г. — «божественной» («Рифма, звучная подруга…», 1828, ст.31). Он цитирует А. Н. Радищева, который, утверждая, что «все модное мгновенно; а особливо в стихотворстве» и что «блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда», ставил «Омира» первым в ряду тех, кто «читаны будут, доколе не истребится род человеческий» («<Путешествие из Москвы в Петербург>», 1834–1835; Акад. XI, 262). Полемизируя с шестым «Философическим письмом» П. Я. Чаадаева, где предсказывалось, что «своего рода бесчестие будет связано с великим именем Гомера», и древнегреческий поэт был представлен «развратителем людей», «преступным обольстителем, который ужасным образом способствовал унижению человеческой природы», наполнив сердца людей «нечистью» (Чаадаев. Т. 1. С. 162, 397; подлинник по-французски), П. пишет: «Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в “Илиаде” не встречается также и в Библии?» ( письмо Чаадаеву от 6 июля 1831; Акад. XIV, 188, 431, подлинник по-французски; в черновом наброске рецензии «<”Путешествие к св. местам” А. Н. Муравьева>» (1832) мифологии Библии и «Одиссеи» названы «противуположными» — Акад. XI, 217). Суждения о Г. французских писателей и критиков XVIII в., ранее для П. в высшей степени авторитетные, если не непререкаемые, подвергаются им критическому пересмотру. В насмешке Монтескье над Гомером усматривает он теперь подтверждение того, что «французы народ самый anti-поэтический» и что «чувство изящного <…> чуждо и непонятно» их лучшим писателям («<Начало статьи о В. Гюго>», 1832; Акад. XI, 219, 453). В оценке старых «исправительных» французских переводов XVIII в., исключавших все, что могло бы «оскорбить образованный вкус французского читателя», он принимает сторону тех, кто «пожелали видеть Гомера, Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде — предпочли видеть их природные недостатки, нежели украшения усердных переводчиков» («<О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного рая”>», 1836; Акад. XII, 137, 380; при правке Г. был вычеркнут из перечня авторов, вероятно, из-за отсутствия удовлетворявших этому требованию фр. пер. его поэм). Считая важным достоинством художественного произведения «единый план», П., в отличие от критиков-классицистов, был склонен признать его в «Илиаде», однако испытывал, кажется, сомнения, т. к., написав первоначально: «единый план Илиады [Осво<божденного Иерусалима>] или Ада есть уже [прекрасный] плод гения», — затем «Илиаду» вычеркнул; вместе с тем он признавал в этом отношении Г. «неизмеримо выше» Пиндара («<Возражение на статьи Кюхельбекера в “Мнемозине”>», 1825–1826; Акад. XI, 42, 310). С другой стороны, ему были известны различные «неувязки» в «Илиаде», и, осведомленный в какой-то мере о «гомеровском вопросе», он соглашался с объяснением, согласно которому они явились следствием того, что поэма сложилась из песен разных древних поэтов и ее текст подвергался в устном бытовании всевозможным изменениям: «Гомер, — если и существовал, искажен рапсодами» (<«Песнь о полку Игореве»>, 1836; Акад. XII, 148).

На корректировку отношения П. к Г. не мог, видимо, не повлиять перевод «Илиады», выполненный Н. И. Гнедичем (опубл. 1829). П. следил за работой Гнедича на протяжении нескольких лет. В стихотворном послании из Кишинева он обращался к нему со словами: «О ты, который воскресил Ахилла призрак величавый, Гомера Музу нам явил И смелую певицу славы От звонких уз освободил —» (письмо к Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 — Акад. XIII, 27; отдельно: «<Из письма к Гнедичу>» — Акад. II, 170). Интересуясь продвижением работы в письмах следующих лет (Гнедичу от 13 мая 1823, П. А. Плетневу от 3 марта 1826, А. А. Дельвигу от 26 ноября 1828 — Акад. XIII, 63, 264; XIV, 36), он назвал этот труд «первым классическим европейским подвигом в нашем отечестве» (письмо Гнедичу от 23 февраля 1825 — Акад. XIII, 145; ср. письмо А. А. Бестужеву от конца мая – начала июня 1825 — Акад. XIII, 178) и позднее варьировал это определение («единый, высокий подвиг») в краткой заметке, которой откликнулся на выход в свет «нетерпеливо ожиданного перевода “Илиады”», предсказав ему «важное влияние на отечественную словесность» («Илиада Гомерова», напеч. 6 января 1830 — Акад. XI, 88). Незнание греческого языка не позволило П. выступить с обстоятельным разбором перевода, нужным, по его мнению, не «для славы» самого Гнедича, а «для России» (письмо Гнедичу от 6 января 1830 — Акад. XIV, 56); но на протяжении 1830 он еще дважды — в рецензии на альманах «Денница» (напеч. 5 февраля) и в «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений» (сентябрь – октябрь) — назвал этот перевод предметом гордости русской литературы (Акад. XI, 105, 167) и завершил свои комплиментарные отзывы написанным в Болдине 8 ноября двустишием «На перевод Илиады»: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой» (напеч. 1832). Вся эта серия оценок и особенно последнее стихотворение (тем более с учетом его черновых вариантов: «Чужд мне был Гомеров язык сладкозвучный / как Леты журчанье» и др. — Акад. III, 866–867) не оставляют, казалось бы, сомнения в том, что в «Илиаде» Гнедича П. нашел Г. в его «собственном виде» и его «народной одежде». Однако неожиданный диссонанс вносит написанная также в Болдине, между 1 и 10 октября, почти, может быть, одновременно с «Опытом отражения…» и за месяц до стихотворения «На перевод Илиады», эпиграмма: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод». М. М. Покровский объяснил этот резкий выпад тем, что «в глубине души» П. не считал перевод Гнедича совершенным, полагая, что обилие славянизмов помешало адекватной передаче тона гомеровской поэмы (Покровский. С. 54). Некоторую опору это предположение находит в приписываемой П. заметке «Когда Макферсон издал “Стихотворения Оссиана”…» (напеч. 21 января 1830), где мельком затрагивалась проблема выбора языковых средств для перевода гомеровского эпоса и попытка Д. Макферсона пользоваться для этой цели «оссиановым слогом» (чему могли восприниматься параллелью славянизмы Гнедича) признавалась «весьма неудачной» (Акад. XI, 281). Принадлежность этой заметки П. не доказана окончательно, в автографе текст эпиграммы тщательно зачеркнут, а в более позднем стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один…» многолетний труд Гнедича уподоблен общению с Богом на Синае пророка Моисея, вынесшего оттуда скрижали с начертанием десяти заповедей. Эти факты дают основание считать, что решающее толкование эпиграммы еще не найдено и что предложенное объяснение, вполне правдоподобное в своей сути, может оказаться лишь частичным ответом на вызываемые ею вопросы.

В поле зрения П. находилась переводная элегия К. Н. Батюшкова «Гезиод и Омир, соперники» (1816–1817; см. «<Заметки на полях 2-й части “Опытов в стихах и прозе” К. Н. Батюшкова>» — Акад. XII, 266–267), поэма Гнедича «Рождение Гомера» (СПб., 1817), отрывки из «Илиады» в переводе В. А. Жуковского, опубликованные в СЦ 1829 и вызвавшие охлаждение между Дельвигом и Гнедичем (письмо П. А. Вяземскому около 25 января 1829 — Акад. XIV, 38; рец. на альманах «Денница» — Акад. XI, 105). В произведениях и письмах П. неоднократно упоминал гомеровских персонажей (Одиссей-Улисс, Ментор, Цирцея, Телемак, Автомедон, Агамемнон, Аякс, Ахилесс, Нестор) в нарицательном смысле, в том числе применительно к самому себе.

В 1830-е П., по-видимому, намеревался изучать греческий язык. В своем рабочем альбоме он записал заглавие и шесть начальных стихов первой песни «Одиссеи» (ПД 845, л. 2; воспроизведено: Раб. тетр. Т. 5), которые пытался перевести на русский язык (см.: Рукою П. С. 89–90). Возможно, П. переписывал эти строки из имевшегося у него издания «Одиссеи» (Glasguae, 1819) на языке подлинника (Библиотека П. № 1000). Он также приобрел новое (Paris, 1829) четырехтомное полное собрание сочинений Г. на французский язык в переводе П.-Ж. Битобе (Bitaubé, 1732–1808), а Гнедич подарил ему экземпляр своего перевода (Там же. № 999, 95).

После выхода в свет поэмы «Руслан и Людмила» некоторые критики сравнивали ее с гомеровскими произведениями, что вызвало немедленные возражения. Когда анонимный автор, выступая в защиту пушкинской поэмы, заметил, что она написана в духе «Одиссеи» (СО. 1820. Ч. 63. № 31. С. 231; Прижизн. критика, 1820–1827. С. 29), А. Г. Глаголев назвал это «шуткой» (ВЕ. 1820. Ч. 112. № 16. С. 294–295; Прижизн. критика, 1820–1827. С. 35). Упоминание А. Ф. Воейковым «Илиады» Г. и «Энеиды» Вергилия в разборе «Руслана и Людмилы» (СО. 1820. Ч. 64. № 35. С. 74; Прижизн. критика, 1820–1827. С. 49) также было принято неодобрительно. «Зачем, разбирая “Руслана и Людмилу”, говорить об “Илиаде” и “Энеиде”? Что есть общего между ними? Как писать (и, кажется, серьезно), что речи Владимира, Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Гомеровыми? Вот вещи, которых я не понимаю и которых многие другие также не понимают», — недоумевал оппонент ([Зыков Д. П.]. Письмо к сочинителю критики на поэму «Руслан и Людмила» // СО. 1820. Ч. 64. № 38. С. 229; Прижизн. критика, 1820–1827. С. 81). Отвечая Воейкову в предисловии ко 2-му изданию «Руслана и Людмилы» П. сочувственно процитировал эти вопросы Зыкова, назвав его антикритику «остроумной и забавной» (Акад. IV, 282).

Лит.: Дератани Н. Ф. Пушкин и античность // Учен. зап. Моск. гос. пед. ин-та. Каф. истории всеобщей лит-ры. 1938. Вып. 4: Пушкин и западно-европейская литература. С. 25–28; Покровский М. М. Пушкин и античность // П. Врем. Т. 4/5 (по указ.); Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина // П. Врем. Т. 6 (по указ.); Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. М.; Л., 1964. С. 88, 242, 253, 256, 282-289 (М., 2001. С. 80, 217, 226-227, 229, 251-257); Суздальский Ю. П. А. С. Пушкин и некоторые вопросы классической филологии начала XIX века // Межвуз. науч. конф. литературоведов, посвящ. 50-летию Октября: Программа и краткое содерж. докл.: 15-22 нояб. 1967 г. Л., 1967. С. 109-110; Сандомирская В. Б. Первый перевод Пушкина из Андрея Шенье // ПИМ. Т. 7. С. 167-184; Лотман Ю. М. О «воскреснувшей эллинской речи» // ВЛ. 1977. № 4. С. 215–217 (То же // Лотман. Пушкин. С. 373–375); Кедров К. А. Человек и природа в романе Пушкина «Евгений Онегин» // Писатель и жизнь: Сб. историко-лит., теорет. и критич. ст. М., 1978. С. 146–149; Мальчукова Т. Г. 1) Оценка Гомера у Пушкина // Вопросы творчества и биографии А. С. Пушкина: Тез. докл. и сообщ. межвуз. науч. конф., 23-25 апр. 1992 г. Одесса, 1992. С. 36-37; 2) Об отражении «негасимого смеха» гомеровских богов в поэзии А. С. Пушкина // Крымские Пушкинские чтения, 2-е (Керчь, 22-26 сент. 1992 г.). Материалы. Симферополь, 1993. Ч. 2. А. С. Пушкин и русская литература XX века. С. 31-32; 3) Пушкин и Гомер: (К постановке проблемы) // Мальчукова Т. Г. Филология как наука и творчество. Петрозаводск, 1995. С. 85-89; 4) Античные и христианские традиции в поэзии А. С. Пушкина. Петрозаводск, 1997. Кн. 1. С. 125-126, 184; Ботвинник Н. М. Гомеровский мотив в стихотворении А. С. Пушкина «Прозерпина» // П. и слав. мир. С. 82–83; Бройтман С. Н., Тамарченко Н. Д. «Гомеровское» в «Евгении Онегине» // Пушкин и мир античности: Материалы чтений в «Доме Лосева» (25-26 мая 1999). М., 1999. С. 61–75.

С. Б. Федотова