— 77 —
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789–1859), писатель, журналист, издатель. Жизнь его, как и жизнь всякого авантюриста, могла бы стать материалом многотомного романа с разнообразными превращениями: он успел побывать и стряпчим, и офицером, воевал и против Наполеона на стороне русских, и против русских на стороне Наполеона, пока в начале 1820-х годов не появился вновь в Петербурге журналистом. До 1825 г. он казался хотя и несколько назойливым, но безобидным малым. Приятельские отношения с ним поддерживали многие петербургские литераторы, в их числе
К. Рылеев и
А. Бестужев. В письме к нему из Одессы
Пушкин, благодаря за присланный журнал, любезно писал: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы» (XIII, 85). Правда, уже в то время водился за ним грешок помещать в своих журналах «Литературные листки» и «Северный архив» частные письма и литературные произведения без согласия авторов. Так, он тиснул в журнале прекрасную строфу из «Евгения Онегина», посвященную
Истоминой, услышав стихи от брата поэта,
Льва (строки эти получили отражение в стихотворении Г. «Телешовой). Встретившись с Б-ным у
Греча, Г. завязал с ним приятельские отношения в связи с особыми обстоятельствами, о чем Б. рассказал в очерке «Как люди дружатся» (СП. 1837. № 47. С. 187–188): живя в Варшаве, Б. приютил у себя больного юнкера П. И. Генисьена, оказавшегося приятелем Г.; юнкер скончался от чахотки в доме Б-на. «Наконец протекло лет шесть, — рассказывал Б., — я уже был в Петербурге и занимался словесностью, издавал „Северный архив“. Однажды прихожу к другу и товарищу моему Н. И. Г<речу> и нахожу у него незнакомого человека. Добродушный хозяин познакомил нас по-своему, то есть таким образом, что мы знали, с первой минуты, как обойтись друг с другом. Мой новый знакомец был тогда не тот человек, каким он сделался после. Но бессмертие уже было в его портфеле… Это был Г.! <…> Когда он отправлялся в последний раз в Персию, я сказал ему накануне: „Ты пойдешь высоко; я навсегда останусь тем, что теперь, т. е. ничем, в полном смысле Пироновой эпитафии. Мои противники мучат тебя…“ Он быстро взглянул на меня, схватил за руку и сказал: „Ничто в мире не разлучит нас. Помнишь ли Геннис<ьена>, которого ты призрел в Варшаве? Он писал ко мне о тебе… Я давно искал тебя… Наша дружба не провалится: она имеет основание“. Это собственные слова незабвенного. Ах, как малы перед ним его соперники! Он весь жил для добра и добром. Итак, офицер, о котором говорил с восторгом мой больной жилец, к которому он писал, был Г.!..» (Восп. С. 46–47). Это намеренно идиллическое описание имело явственное полемическое задание: противопоставить имя Г. «врагам» Б-на, к числу которых к 1837 г. принадлежали все передовые деятели русской литературы. Значительно сдержаннее пишет об этом Греч, подчеркивая меркантильную сторону отношений Б-на с друзьями: «В моем доме он узнал Бестужевых, Рылеева, Г., Батенькова, Тургеневых и пр. — цвет умной молодежи! Несколько раз должен я напоминать, что Б. был в то время отнюдь не тем, чем он сделался впоследствии: был малый умный, любезный, веселый, гостеприимный, способный к дружбе и искавший дружбы людей
— 78 —
порядочных <…>. Таким образом постиг он всю благость, все величие души Г., подружился с ним, был ему искренне верен до конца жизни, но не знаю, осталась ли бы эта дружба в своей силе, если бы Г. вздумал издавать журнал и тем стал угрожать „Пчеле“, то есть увеличению числа ее подписчиков» (
Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 687, 690–691). Уже в начале октября 1824 г. их отношения находятся на грани разрыва (см. письмо Г. Б-ну от сентября 1824 г.), причиной которого послужил булгаринский фельетон «Литературные призраки», напечатанный в журнале «Литературные листки» (1824. № 16. С. 93–108). Хотя автор и предупреждал в примечании, что в статье «нет никаких личностей», читатели безошибочно узнали в «истинном литераторе» Талантине, недавно прибывшем в столицу из отдаленных стран, где он находился на службе, — Г. Сам Г. был возмущен фельетоном, о чем и писал Б-ну: «…сближаясь с Вами более и более, трудно самому увериться, что Ваши похвалы были мне не по сердцу, — боюсь поймать себя на какой-нибудь низости, не выманиваю ли я еще горсточку ладана!!» (3, 79). Фельетон написан в виде сценки, изображающей спор Талантина с литераторами «новой школы» Лентяевым, Неучинским, Фиялкиным, Борькиным, в которых распознаются карикатуры на Дельвига, Баратынского, Б. Федорова. Откликом на фельетон «Литературные призраки» явилась эпиграмма в журнале «Новости литературы» (1825, сентябрь; под инициалами Н. Н.): «„Что за поэты вы? — Талантин говорит. — / Вот дайте мне еще лет двадцать поучиться / И сотней языков чужих обогатиться, / Тогда вас, верно, всех мой гений заглушит, / Стогласный, стоязычный; / Тогда в странах различных / Во всех концах земли уведают о нем!“ — / Авось мы до беды такой не доживем». Откликнулся на фельетон эпиграммой и Вяземский: «Булгарин, убедясь, что брань его не жалит, / Переменил теперь и тактику, и речь: / Чтоб Грибоедова упечь, / Он Грибоедова в своем журнале хвалит. / Врагов своих не мог он фонарем прижечь, / То хоть надеется, что, подслужась, обсалит». Впрочем, Б. помирился с автором
Г.о.у., опубликовав отрывки из комедии в своем альманахе «Русская Талия» (вышел из печати 15 декабря 1824 г.). «Что это за человек Г.! — писал Булгарин Н. Полевому 27.10.1824. — что за комедия! После Мольера и Фон Визина он у меня первый — вот человек попал на путь национальной комедии. У него не французские маркизы и дюшесы, а Русь святая, со всем злом и добром. Чудо и человек, и его комедия» (Пушкин и другие. Новгород, 1997. С. 176). Отношения их были закреплены участием Б-на в грибоедовских делах во время заключения драматурга в здании Главного штаба (1826 г.) в ходе процесса над декабристами. Сохранилось десять записок Г. к Б-ну, переданных из-под ареста. В июне 1826 г., после освобождения, Г. живет на даче у Б., о чем свидетельствовал в своих воспоминаниях В. Н. Григорьев: «В 1826 году летом я случайно познакомился в Петербурге с Г., автором известной комедии Г.о.у. Я встретил его на даче у Б-на, к которому иногда хаживал по литературным делам вследствие его же приглашения. Г. выпущен был на волю и от нечего делать поселился тогда на даче у Б-на, который нанимал тогда каждое лето, вместо дачи, деревянный дом с садом на Выборгской стороне, на самом берегу Малой Невки, почти супротив Аптекарского сада» (Современник. 1925. Кн. I. С. 134–135). «В это время он жил со мною на даче, — сообщает Б., — в уединенном домике на Выборгской стороне, видался только с близкими людьми, проводил время в чтении, в дружеской беседе, в прогулках и занимался музыкою. Все изящное имело доступ к душе Г.: он страстно любил музыку, будучи сам искусен в игре на фортепьяно. Фантазии его и импровизации отзывались глубоким чувством меланхолии. Часто он бывал недоволен собою, говоря, что чувствует, как мало сделал для словесности. „Время летит, любезный друг, — говорил он, — в душе моей горит пламя, в голове рождаются мысли, а между тем я не могу приняться за дело, ибо науки идут вперед, а я не успеваю даже учиться, не только работать. Но я должен что-нибудь сделать… сделаю!..“ Вот как думал Г. Он не мог без сожаления вспо-
— 79 —
минать о том, что некоторые наши писатели, особенно поэты, думают, что им должно следовать одному вдохновению и ничему не учиться. Грибоедов указывал на Байрона, Гёте, Шиллера, которые оттого именно вознеслись выше своих совместников, что гений их равнялся их учености. Г. судил здраво, беспристрастно и с особенным жаром. У него навертывались слезы, когда он говорил о бесплодной почве нашей словесности. „<…> Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали и что могли бы сделать!..“ Рассуждая о сих предметах, Г. становился грустен, угрюм, брал шляпу и уходил один гулять в поле или в рощу <…> Г. любил Россию. Он в полном значении обожал ее. Каждый благородный подвиг, каждое высокое чувство, каждая мысль в русском приводила его в восторг. Если б знали враги его, раздиравшие его литературную славу, как он радовался, находя в них хорошее! Г., зная столько иностранных языков, любил читать русские книги, особенно переводы (даже самые плохие) великих писателей. Когда я изъявил ему мое удивление на этот счет, он отвечал: „Мне любопытно знать, как изъяснены высокие мысли и наставления мудрецов и может ли понимать их класс народа, не знающий иностранных языков. Это археологические и этнографические изыскания, любезный друг“, — прибавил он с улыбкою. Г. чрезвычайно любил простой русский народ и находил особенное удовольствие в обществе образованных молодых людей, не испорченных еще искательством и светскими приличиями» (
Булгарин Ф. Избранное. Минск, 2003. С. 245–246). В «Сыне отечества» Б-ным было опубликовано стихотворение Г. «Телешовой», в «Северной пчеле» —
«Хищники на Чегеме» (с цензурными пропусками) и очерк «Загородная поездка» (анонимно, с пометой: «отрывок из письма южного жителя»). После восстания Б. — постоянный осведомитель III отделения. Написанные вскоре после гибели Г. воспоминания Б. о Г. носят субъективный характер откровенной саморекламы, но вместе с тем при скудности мемуарной литературы о Г. имеют важное документальное значение. В «Северной пчеле», в редакторских статьях и фельетонах, постоянно цитировались строки из Г.о.у. (в том числе и те, которые еще не были пропущены в печать) — порой в целях торговой рекламы — например, «Фамусов в комедии Г.о.у. говорит: „Куда как чуден создан свет! Пофилософствуй — ум вскружится: То бережешься, то обед: Ешь три часа, и в три дни не сварится!“ Но где горе, тут и утешение. Роскошные жители берегов Сены, афиняне новых времен, которые сделали столько открытий по части гастрономии, изобрели разные средства к облегчению горя Фамусова…» (далее следовала реклама «алкалических пищеварительных лепешек» — СП. 1827. 26 февраля). В 1828 г. во время приезда Г. в Петербург вестником
Туркманчайского мира Булгарин принимает на себя обязанности ментора Г. по хозяйственным делам. Позднее в письме к Бенкендорфу Б. писал: «Когда Г. приехал в Петербург с Туркманчайским трактатом и получил от щедрот императора 4000 червонных, то тотчас отдал мне деньги на сохранение. <…> Я посоветовал другу моему составить капиталец, и он отдал мне 36 000 рублей для сохранения. Между тем, прежде нежели разменяли червонцы и положили деньги в ломбард, Г. имел нужду одеться, жить и уплатить кое-какие должки, взял у меня 5000 рублей, с тем чтоб возвратить при получении жалованья до отъезда в Москву или после» (PC. 1905. № 12. С. 710–718). Перед отъездом из Петербурга Г. передал Б-ну список Г.о.у., надписав на титуле: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов» — надеясь на предприимчивость журналиста, некогда уже проведшего через цензуру отрывки из комедии и обещавшего напечатать ее целиком. Впоследствии эта надпись трактовалась Б-ным как свидетельство о передаче материальных прав на грибоедовскую комедию, что вызвало его тяжбу с матерью драматурга, его сестрой и женой. Под их давлением Б. составил отчет о 25 тыс. рублей, оставленных у него Г., но между прочим утаил возвращенный ему (по распоряжению Г.) долг Греча в 4 тыс. рублей ассигнациями (РС. 1905. № 12. С. 716–718).