Али

Минимизировать
— 55 —

Али. 1. Букв.: пламень. Духи зла в грузинских народных поверьях, воссозданные в трагедии «Грузинская ночь». «Али — дух женского пола <…>. Зубы словно кабаньи клыки, а коса во весь рост, и говорит-то она хотя и языком человеческим, но все наоборот, и вся она создана будто наизнанку, и все члены у нее будто выворотные» (Берзенов И. О грузинской медицине // Кавказский календарь на 1857 г. Отд. 4. Тифлис, 1856. С. 409). «Жители разных уголков Грузии по-разному понимали али. Если в Душетском районе, например, али представляли в виде красивых и соблазнительных женщин (русалок), живущих преимущественно в Базалетском озере (Сванетия), то в некоторых районах Имеретии и Кахетии али изображали в виде красивых мстительных „лесных женщин“, а в Хони верили, что али — злые горные духи, проживающие в мрачных теснинах Табакелы. Прекрасные, полногрудые, с глазами, полными чар и страсти, они кружатся над несчастной горой в диких оргиях веселья <…>. В венке из огненных волос, в облаках пахучего дыма, голые и соблазнительные, они являются мужчинам, чтобы заманить их в свои сети <…>. Они злы, коварны и никогда не забывают нанесенной обиды» (Шадури В. С. 52–53).
2. Божий угодник, герой персидской театральной трилогии, впечатление от которой сохранено в письме Г. к Катенину (февраль 1820): «Перед Султанеей в Абгаре ферсехов в двадцати по сю сторону от Казбина пожили несколько во время Рамазана, смотрели восточную трилогию „Страсти господнего угодника Алия“, слышали удары дланьми в перси, вопли: „Ва Гуссейн! О! Фатмё!“ и пр. Я на это глядел, об тебе думал» (3, 42). Все мистерии персов-шиитов изображают события, происходившие после смерти пророка Мухаммада, когда в результате борьбы власть над общиной перешла к его зятю Али, халифу, жизнь которого оборвалась от рук убийц. Однако в массах ширилось движение за признание единственным правителем сына Али — Хусайна (Гуссейна), рожденного дочерью пророка Фатимой. Хусайн — настоящий герой религиозного эпоса, и день смерти имама в битве с противниками стал в Персии днем национального траура, который отмечается религиозными процессиями, собраниями, наконец — мистериями, основное содержание которых передает эпизоды борьбы и гибели внука Мухаммада — сына Али
— 56 —

и Фатимы. Приуроченные строго к дню смерти Хусайна (в первый месяц мусульманского лунного календаря), постановки мистерии свободны, однако, по месту проведения: пригодно любое открытое или закрытое пространство, способное вместить актеров и сотни и тысячи зрителей. Значительная роль принадлежит проповеднику, предваряющему своей длинной речью собственно театральную постановку. Проповедник призывает зрителей к глубокой скорби и очистительному рыданию, заставляя представить, какими были безутешные слезы Фатимы, увидевшей с неба отсеченную голову своего героя и мученика сына. Призыв: «Рвите на себе волосы, ломайте руки, разрывайте одежды, бейте себя в грудь!» — дает как бы установку на общий тип восприятия и поведения зрителя в самых патетических и трагических сценах мистерии. Сюжетом же ее может явиться все, что относится к истории Али и его дома, и «нет такой детали в грустной истории Хусайна, которая не была бы использована сочинителями» (Бертельс Е. С. Персидский театр // Бертельс Е. С. Избр. труды. М., 1988. С. 484). В сравнении с европейским театром, здесь заметно повышена эмоциональность зрительской рецепции: возбужденная выступлением проповедника, «публика уже перестает различать, где театральное действо и где действительность, она вмешивается в представление, желая придать историческим событиям новый оборот». Особенно опасны для исполнителей роли злодеев, погубивших Али и Хусайна. В связи с этим любопытно, что иногда эти страдательные роли заставляли исполнять русских военнопленных; а с другой стороны — поощряется посещение мистерий иностранцами — «неверными» (С. 484–485). В персидском мистериальном театре нет установки на бытовой реализм, условность театрального искусства здесь имеет широкие рамки и полагается на регулирующую функцию сознания зрителя: «Восточная фантазия могуча и может сделать невидимой самую назойливую повседневность» (С. 484). С таким характером условности вполне сочетается, с одной стороны, чрезмерная натуральность отдельных сцен, с другой — символическая изобразительность. Так, пышность и торжественность придают спектаклям настоящие богатые украшения, процессии сотен воинов в доспехах и на прекрасных конях, цветные шелка, красочные эмблемы и т. п. В то же время меру жажды имама Хусайна, изнемогающего в пустыне без воды, выражает не слово, а фигура носильщика, сгибающегося под тяжестью огромного бурдюка. «Это значит: жажда имама столь велика, что даже такой бурдюк с водой не мог бы утолить ее» (С. 487). Г. пишет о трилогии, но нередко представления шли несколько дней и даже переходили на следующий месяц: «Каждый день имеет свою строго определенную мистерию», их порядок «основан на исторической последовательности событий» (С. 7). Судя по тому, что Г. называет виденное им «Страсти господнего угодника Алия», он захватил лишь первые части необъятного целого (которые в последовательности включают в себя и изображение мученичества Али) или одну из мистерий в трех частях, специально посвященную сыну Мухаммада, мужу Фатимы и отцу Хусайна. Возгласы, обращенные к Хусайну и Фатиме, могли доноситься от толпы фанатических самобичевателей, идущих в процессии, изображающей похороны мученика. «В широких белых балахонах, надетых на голое тело, увешанные тяжелыми цепями, они несут в руках острые большие мечи, которыми ударяют себя по голове. Кровь льется ручьем, балахоны быстро покрываются кровавыми пятнами, цепи глухо бряцают, слышен только мерный топот ног, гулкие удары в грудь и хриплые возгласы: „Иа Хусайн!“ (о, Хусайн!)» (С. 487–488).