Курицын Федор Васильевич, посольский дьяк

Курицын Федор Васильевич (ум. не ранее 1500 г.) — посольский дьяк Ивана III, еретик, писатель. В 1482—1484 гг. был послан в Молдавию и Венгрию для ведения переговоров со Стефаном Великим и Матфеем Корвиным о союзе против Польско-Литовского государства; на обратном пути был задержан турками в захваченном ими Белгороде (Аккерман), но осенью 1485 г. благодаря посредничеству крымского хана был освобожден и вернулся в Москву. В 80—90-х гг. играл виднейшую роль в политике Ивана III («того бо державный во всем послушаше» — написал первоначально Иосиф Волоцкий о К. в одном из своих сочинений; впоследствии эта фраза была зачеркнута); поддерживал внука Ивана III Дмитрия (ставшего наследником престола после смерти своего отца, старшего сына Ивана III); в 1497 г. К. была скреплена грамота Ивана III и Дмитрия, на которой впервые появился новый герб Русского государства — двуглавый орел.

Важнейшую роль играл К. в истории новгородско-московской ереси; он возглавлял московский еретический кружок, сложившийся во всяком случае уже с 1485 г. (возвращение К. из-за границы); «обличитель» ереси, архиепископ Геннадий Новгородский уже в 80-х гг. именовал его «начальником» еретиков. Тем не менее собор на новгородских еретиков и расправа с ними в 1490 г. никак не сказались на судьбе К. и вообще московских еретиков. К московскому еретическому кружку принадлежали кроме К. его брат Иван-Волк Курицын, книгописец Иван Черный, бежавший после 1490 г. за границу, и мать Дмитрия-внука, молдавская княжна Елена Стефановна. Близок, по-видимому, к еретикам был и глава русской церкви, митрополит Зосима. При исследовании идеологии членов этого кружка мы располагаем лишь очень ограниченным количеством источников — сочинениями К., книгами, переписанными участниками кружка («Еллинский летописец» и библейские книги Ивана Черного, «Кормчей — Мерилом праведным» Ивана-Волка Курицына), а также крайне тенденциозными сочинениями противников ереси. Из этих сочинений наиболее определенные сведения о взглядах еретиков дают «Сказания о скончании седьмой тысящи» и «Рассуждение об иноческом жительстве», использованные впоследствии в «Просветителе» Иосифа Волоцкого, но составленные еще до падения К. (между 1492 г. и началом XVI в.) Судя по этим сочинениям, главной особенностью мировоззрения московских еретиков была критика учений «святых отцов» и, в частности, отрицание монашества и монастырей (в этом они отличались от нестяжателей, стремившихся к реформам и усовершенствованию монашества).

Влияние К. сохранилось во всяком случае до 1499—1500 гг., когда началась война с Польско-Литовским государством (именно К. изложил ультимативные требования великого князя в начале войны); но под 1500 г. он в последний раз упоминается в посольских делах. В 1502 г. подверглись опале Дмитрий-внук и его мать Елена Стефановна, связанные с К.; начались переговоры Ивана III с виднейшим противником ереси Иосифом Волоцким. В 1504 г. церковный собор осудил еретиков (и московских, и новгородских); следуя примеру испанской инквизиции («шпанского короля») великий князь отправил осужденных на костер. Среди казненных был брат К. Иван-Волк, но сам он в делах собора не упоминался, и судьба его остается неизвестной. Лишь после 1500 г. Иосиф Волоцкий назвал К. во всех «словах» своего «Просветителя» в числе трех главных еретиков (наряду с новгородцами Алексеем и Денисом).

Из литературных произведений, которые могут быть связаны с именем К., в первую очередь должно быть названо многократно издававшееся «Лаодикийское послание». Фрагмент «Лаодикийского послания» дошел в сборнике конца XV — начала XVI в. (БАН, 4.3.15), более полные тексты — начиная с первой трети XVI в. (большинство списков — XVII в.).

В ряде сборников вместе с «Лаодикийским посланием» помещено анонимное «Написание о грамоте» и «Диалектика» Иоанна Дамаскина. «Лаодикийское послание» состоит из философского введения, построенного в своеобразной «стихотворной» форме («Душа самовластна, заграда ей вера...»), «литореи в квадратах» — особой таблицы, состоящей из двух рядов букв в алфавитном порядке и относящегося к ним комментария, и зашифрованной (простой литореей) подписи Федора Курицына, где он называл себя «преведшим Лаодикийское послание», что однако не дает оснований заключить о переводном или самостоятельном характере сочинения. По крайней мере никаких иностранных оригиналов этого памятника не обнаружено. Идейный смысл памятника далеко не ясен, истолкование его имело бы важнейшее значение при определении идеологии московских еретиков. Представляется несомненной связь между вступительной частью Послания и «литореей в квадратах»: «мудрость», которой автор во введении отводит важнейшее место, получала, по-видимому, конкретное выражение в грамматических комментариях «литореи в квадратах» (среди которых — любопытные фонетические наблюдения, например, специальное выделение сонантов, которые в отличие от согласных «приклад не требуют, сами съврьшаются»). Отмечалась связь грамматической части Послания с грамматикой Дионисия Фракийского, а философской — с Платоном и неоплатонизмом. Высказывались мнения, что «литорея в квадратах» содержит элементы средневековых каббалистических учений и криптографические указания («литорея» помимо грамматического смысла может служить также ключом для шифра). Оба утверждения предположительны. «Надписания», содержащиеся в памятнике, не дают достаточных оснований для определения культурного характера «алфавитной мистики», наличие которой также весьма неопределенно. Не бесспорны и утверждения о криптографическом назначении «литореи». Буквы двух рядов алфавита не находят между собою полного соответствия. Один ряд пропускает некоторые буквы другого, специально обозначенные как «цари», что сделано явно не случайно и дает возможность определить один из рядов как «пасхальный», т. е. обозначающий дни переходящего праздника пасхи. Смысл соотношения рядов алфавита «литореи» неясен. Некоторые параллели содержание «литореи в квадратах» находит в таблицах грамматического сочинения конца XV — начала XVI в. — «Беседы о грамоте». Таблицы эти представляют собой «пасхальные буквы», «акростихиды» и просто алфавит.

В структуре вступительной «стихотворной» части (афоризмы, построенные «цепочкой», причем первое слово каждой новой строфы повторяет последнее слово предыдущей) усматривались аналогии с талмудической литературой (как и в словах о вере как «ограде» души), однако аналогии эти весьма приблизительны, а упоминание «фарисейства» ведет скорее к греко-христианскому источнику. Наиболее определенно обнаруживается во вступительной части идея свободы воли («душа самовластна»), понимаемая, очевидно, шире, чем это допускал ортодоксально-христианский индетерминизм.

Вероятным представляется предположение о связи с «Лаодикийским посланием» анонимного «Написания о грамоте». «Написание о грамоте» также соединяет грамматические сюжеты с философскими; здесь мы читаем, что бог дал человеку «самовластна ума, смерть и живот предложив пред очима его, рекше водное произволение хотения и добродетели или к злобе, путь откровения изящьству и невежествию»; далее автор объясняет, что «грамота есть самовластие, умнаго волное разумение».

Весьма интересно послесловие к «Лаодикийскому посланию», написанное, по всей видимости, в первые десятилетия XVI в. Его содержание позволяет видеть в Послании одно из звеньев древнерусской образовательной системы, включающей в себя также (о чем говорит текст послесловия) «Диалектику» Иоанна Дамаскина и сочинение «Об осми частях слова». Идеи послесловия для русского средневекового читателя были не бесспорны. Ряд сборников содержит сопровождающее послесловие сочинение «О тщеславии юных», автор которого весьма скептически относится к изучению «Диалектики». Заимствования из словаря Свиды (X в.), впервые введенного в русскую письменность Максимом Греком, иронические отзывы о русской церковной образованности позволяют предположить, что автором сочинения был Максим Грек. Упоминание в тексте сочинения «О тщеславии юных» об «отай подписанных» произведениях, возможно, представляют собой указание на «Лаодикийское послание» с шифрованной подписью К.

Наиболее важное значение для характеристики К. как писателя имеет атрибуция ему другого анонимного литературного памятника конца XV в. — Повести о Дракуле («Сказания о Дракуле воеводе»). Повесть о Дракуле — первый известный нам памятник оригинальной русской беллетристики, сюжетное повествование, не входившее в какие-либо летописные или хронографические своды и посвященное герою, который едва ли был известен читателю как историческое лицо (в Повести нет обычных для исторического повествования дат) и воспринимался скорее как персонаж анекдотов. Авторство Повести может быть установлено из упоминания в ее заключительной части, что второй сын Дракулы, находившийся в Венгрии, «при нас умре, а третьего сына, старейшаго, Михаила тут же на Будину видехом», и что «ныне» на престоле Дракулы сидит Влад Монах. Влад Монах вступил на мутьянский (румынский) престол в 1481 г. Автором Повести был русский (со ссылкой на «наш» русский язык начинается рассказ о Дракуле), побывавший в Венгрии в начале 80-х гг. XV в. и не один, а с какими-то спутниками («при нас», «видехом»). Все эти данные более всего подходят именно к К., возглавлявшему посольство в Венгрию и Молдавию как раз в 1482—1484 гг. и в сентябре 1485 г. вернувшемуся в Россию (в феврале 1486 г. и вторично в январе 1490 г. Повесть о Дракуле была переписана известным Кирилло-белозерским книжником Ефросином).

Наиболее характерная особенность Повести о Дракуле — ее теснейшая связь с устным сюжетным повествованием; она представляет собою в сущности ряд анекдотов о жестоком «мутьянском воеводе» Дракуле (так в странах, соседних с Валахией, именовали ее князя Влада Цепеша, правившего в 1456—1462 и 1477 гг.). Дракула изобретательно испытывает своих собеседников, жестоко наказывая всех, кто не выдерживает истытания. Сходные анекдоты использовались в рассказах о «великом изверге» Дракуле, помещавшихся в немецких брошюрах конца XV в. (рукописных и печатных) и повествовании о нем, включенном в «Венгерскую хронику» итальянского гуманиста Антонио Бонфини (90-е гг. XV в.). Сходство русской Повести с этими памятниками — не текстуальное, а сюжетное; общим их источником были, очевидно, рассказы, услышанные различными авторами в землях, соседних с Валахией. Как же может быть определен идейный смысл русской Повести о Дракуле? В науке предполагались самые различные решения этого вопроса: одни исследователи усматривали в Повести осуждение тирании и видели в главном персонаже Повести однозначно отрицательное лицо, другие усматривали в ней апологию грозной и справедливой власти и тех репрессий, которые применялись феодальным государством против его врагов. Возможность столь противоположных мнений вытекает из жанрового своеобразия Повести: перед нами не публицистическое произведение, автор которого прямо высказывает свои воззрения, а произведение беллетристики. Уже Н. М. Карамзин отмечал, что «автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям самим судить о философии Дракулы». Амбивалентность, неоднозначность сюжетной развязки, оставляющая возможность различного понимания сюжета, была свойственна ряду памятников беллетристики позднего средневековья. Так же построены были, например, сказания о мудром звере Китоврасе, служившем царю Соломону (см. Апокрифы о Соломоне), или повесть о мудром звере Ихнилате (Стефанит и Ихнилат), сходная с западным Романом о Лисе. Но отсутствие однозначной морали не означало отсутствия в Повести о Дракуле авторской позиции. Позицию эту можно определить, сравнив русскую Повесть с западными сочинениями о том же персонаже. Если авторы немецких рассказов рисовали только изуверскую жестокость «великого изверга», то итальянский гуманист Бонфини подчеркивал сочетание в Дракуле «неслыханной жестокости и справедливости». Так же двойствен Дракула и в русской Повести. Дракула — «диавол» на троне, он «зломудр», но жестокость его может служить и для искоренения зла: «И только ненавидя в своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татьбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысть». Автор сознательно отмечал противоречивые черты в образе Дракулы (справедливость и жестокость), но вместе с тем он видел в нем «великого государя»: если в немецком сказании о Дракуле анекдот о двух монахах, один из которых польстил Дракуле, а другой назвал его извергом, кончался оправданием правдивого обличителя и казнью льстеца, то в русской Повести наказанию подвергался имено хулитель, не умеющий говорить с «великими государями». Подобно публицисту XVI в. И. С. Пересветову, автор Повести о Дракуле полагал, очевидно, что «без таковыя грозы немочно в царство правды ввести».

Если считать Повесть о Дракуле произведением К., то это во многом дополнило бы его облик как публициста и идеолога. Своеобразная литературная и идеологическая позиция автора предопределила и судьбу его произведения в письменности XVI в. Исследователи, усматривавшие в Повести осуждение тирании, думали, что она распространялась в боярских кругах, враждебных Ивану Грозному. Но в XVI в., после разгрома еретических движений в 1504 г., Повесть о Дракуле, как и другие «неполезные», не связанные с церковью и прямыми государственными задачами, повести, исчезла из рукописной традиции. Причиной этого было, как можно предполагать (Я. Лурье, А. Панченко. Б. Успенский), чересчур откровенное изображение автором подлинных и неизбежных черт «грозной» власти. Повесть о Дракуле издавалась многократно: ПЛ. СПб., 1860, вып. 2, с. 399—402; Воgdan I. Vlad Ţepeş şi naraţiunile, germane şi ruseşti asupra lui. Bucureşti, 1896; Седельников А. Д. Литературная история повести о Дракуле // ИПОРЯС, 1929, т. 2, кн. 2, с. 652—659; Русские повести XV—XVI вв. М.; Л., 1958, с. 92—97; Повесть о Дракуле / Иссл. и подг. текстов Я. С. Лурье. М.; Л., 1964, с. 117—181, ср. с. 71—74; Mc Nallу R.T., Florescu R. In Search of Dracula. A True History of Dracula and Vampire Legends. New York, 1972, p. 196—201 (пер. на англ. яз.); ПЛДР. 2-я пол. XV в. М., 1982, с. 554—565, 684—686 / Подг. текста и ком. Я. С. Лурье, пер. О. В. Творогова.

Изд.: Востоков. Описание, с. 510—512; Горский А. Невоструев К. Описание славянских рукописей Московской Синодальной патриаршей библиотеки. М., 1859, отд. 2, ч. 2, № 158, с. 320; [Ундольский В. М.]. Славяно-русские рукописи В. М. Ундольского. М., 1870; Карпов А. Азбуковники или алфавиты иностранных речей. Казань, 1878; Ягич И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке. СПб., 1896, с. 415—419; Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XV — начала XVI в. М.; Л., 1955. Приложение. Источники по истории еретических движений XIV — начала XVI в., № 7, с. 256—276; Lilienfeld F. V. Das Laodikijskoe poslani’e des großfürstlichen D’jaken Fedor Kuricyn // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1976, N. F., Bd 24, S. 1—22; ПЛДР. 2-я пол. XV в. / Подг. текста, пер. и ком. Я. С. Лурье. М., 1982, с. 538—539, 675—678.

Лит.: Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1851, ч. 1, стб. 161, 166, 169; Просветитель или обличение жидовствующих: Творение препод. отца нашего Иосифа, игумена Волоцкого. Казань, 1857 (последующие изд. 1882, 1892, 1904 гг.); Буслаев Ф. И. Для определения иностранных источников Повести о мутьянском воеводе Дракуле // Летописи Тихонравова, т. 5, отд. 3, с. 84—86; Сборник Русского исторического общества, СПб., 1884, т. 41, с. 41—47; Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1892, т. 7, с. 140—142; Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV—XV вв., М.; Л., 1951, ч. 2, с. 310—312; Адрианова-Перетц В. П. Крестьянская тема в литературе XVI в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1954, т. 10, с. 203; Клибанов А. И. 1) «Написание о грамоте» (Опыт исследования просветительно-реформационного памятника конца XV — первой половины XVI в.) // Вопр. ист. рел. и атеизма. М., 1955, вып. 3, с. 325—379; 2) Реформацнонные движения в России в XIV — первой половине XVI в. М., 1960, с. 62—81; Лурье Я. С. 1) Повесть о Мунтьянском воеводе Дракуле // Русские повести XV—XVI вв. М.; Л., 1958, с. 420—427; 2) Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в. М.; Л., 1960, с. 140—143, 172—177, 197—200; 3) Еще раз о Дракуле и маккиавелизме // РЛ, 1968, № 1, с. 142—146; 4) Zur Zusammensetzung des Laodicenischen Sendschreibens // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1969, N. F., Bd 17, S. 161—169; 5) Unresolved Issues in the History of the Ideological Movements of the Late XVth Century // Medieval Russian Culture. Berkeley; Los Angeles; London, 1984, p. 157—163; Лихачев Д. С. 1) Человек в литературе древней Руси. М.; Л., 1958, с. 15; М., 1970, с. 13; 2) Литература эпохи исторических размышлений // ПЛДР. 2-я пол. XV в., с. 13—14; Striedter J. Die Erzählung von walachischen Vojevoden Dracula in der russischen und deutschen Überlieferung // Zeitschrift für Slavische Philologie, 1961, Bd 29, H. 2; Fine J. V. A. Fedor Kuritsyn’s «Laodikijskoe poslanie» and the Heresy of the Judizers // Speculum, 1966, t. 41, p. 500—504; Freydank D. Der «Laodicenerbrief» (Laodikijskoe poslanie). Ein Beitrag zur Interpretation ernes altrussischen humanistischen Textes. — Zeitschrift für Slawistik, 1966, Bd 11, S. 355—370; Морозов АА. Национальное своеобразие и проблема стилей // РЛ, 1967, № 3, с. 117—118; Kämfer F. Zur Interpretation des ‘Laodicenisches Sendschreibens’ // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1968, N. F., Bd 16, S. 66—69; Hanеу J. V. «The Laodicean Epistle»: Some Possible Sources // Slavic Review, 1971, v. 30, N 4, December, p. 832—842; Giraudо G. Dracula. Contributi alla storia delle idee politiche nell’ Europa Orientale alla svolta del XV secolo. Venezia, 1972; Лилиенфельд Ф. 1) Иоанн Тритемий и Федор Курицын // Культурное наследие древней Руси: Истоки. Становление. Традиции. М., 1976, с. 116—123; 2) Das ‘Laodikijskoe poslanie’ des großfürstlichen Djaken Fedor Kuricyn // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1976, N. S., Bd 24, S. 1—22; 3) Die «Häresie» des Fedor Kuricyn // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, 1978, Bd 24. S. 39—64; Stichel R. Zur Bedeutung des altrussischen «Laodicenischen Sendschreibens» (Vorbericht) // Zeitschrift für Slavische Philologie, Bd XL. H. 1. Heidelberg, 1978, S. 134—135; Панченко А. М., Успенский Б. А. Иван Грозный и Петр Великий: Концепция первого монарха // ТОДРЛ. Л., 1983, т. 37, с. 61—63; Мильков В. В. Религиозно-философские проблемы в еретичестве конца XV — начала XVI в. // Философская мысль на Руси в позднее средневековье. М., 1985, с. 58—67; Григоренко А. Ю. Русская философская мысль конца XV — начала XVI в.: (По матер. новгородско-московской ереси) // Вестн. ЛГУ. Сер. 6, 1986, вып. 3, с. 99—100.

Доп.: Лурье Я. С. Русские современники Возрождения. Книгописец Ефросин. Дьяк Федор Курицын. Л., 1988.

Я. С. Лурье, А. Ю. Григоренко («Лаодикийское послание»)