Минимизировать

Рассказ о болезни царской 1553 года в приписке к Лицевому летописному своду

Подготовка текста, перевод и комментарии Я. С. Лурье

Текст:

...По сем же, по крещении царя Семиона Казанского[1], въ среду третия недели поста, марта 1 дня, разболѣся царь и великий князь Иван Васильевич въсея Русии. И бысть болѣзнь его тяжка зѣло, мало и людей знаяше. И тако бяше болен, яко многимъ чаяти: х концу приближися.[2] Царя же и великого князя дияк Иван Михайлов[3] воспомяну государю о духовъной; государь же повелѣ духовъную съвершити, въсегда бо бяше у государя сие готово.

...После этого, по крещении царя Симеона Казанского, в среду третьей недели поста, 1 марта, разболелся царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси. И была болезнь его весьма тяжкой — едва людей узнавал. И так он был болен, что многим казалось: приближается к кончине. Дьяк же великого князя Иван Михайлов напомнил царю о завещании; государь же повелел составить завещание, которое всегда у него было наготове.

Съвершивше же духовъную, начаша государю говорити о крестномъ целовании, чтобы князя Владимера Ондрѣевича[4] и бояр привести к целованью на царевъчево княже Дмитреево имя.[5] Государь же въвечеру томъ приведе к целованью бояр своих князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Володимера Ивановича Воротынского, Ивана Васильевича Шереметева, Михаила Яковлевича Морозова, князя Дмитрея Федоровича Палетцкого, дияка Ивана Михайлова, да бояр же Данила Романовича, Василья Михайловича Юрьевых.[6] А боярин князь Дмитрей Иванович Шкурлятев,[7] тот не целовал, рознемогся, а целовал нолны на третей день, как уже мятеж минулся. А казначѣй Микита Фуников,[8] тот рознемогся рано, а встал, как государь гораздо оздравѣл, и тогды целовал, после въсѣх людей.

Когда же завещание было составлено, государю напомнили о крестном целовании, чтобы князя Владимира Андреевича и бояр привести к присяге на имя царевича князя Дмитрия. Государь в тот же вечер привел к присяге своих бояр — князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Владимира Ивановича Воротынского, Ивана Васильевича Шереметева, Михаила Яковлевича Морозова, князя Дмитрия Федоровича Палецкого, дьяка Ивана Михайлова, а также бояр Данила Романовича и Василия Михайловича Юрьевых. А боярин князь Дмитрий Иванович Курлятев — тот не целовал крест, разболелся, а целовал уже только на третий день, когда мятеж утих. А казначей Никита Фуников — тот утром разболелся, а встал, когда государь совсем выздоровел, и тогда целовал, после всех людей.

А глаголаху про князя Дмитрея Курлятева да про Микиту Фуникова, будто они ссылалися съ княгинею Офросиньею, съ сыномъ ея съ княземъ Владимеромъ,[9] а хотѣли его на государство, а царевъчя князя Дмитрея для младенчества на государство не хотѣли.

А про князя Дмитрия Курлятева да про Никиту Фуникова говорили, что они сносились с княгиней Ефросиньей и с ее сыном князем Владимиром и не хотели, чтобы князь Дмитрий в его младенческом возрасте стал государем.

А боярин князь Дмитрей Федорович Палетцкой, тот после целованья посылал ко княгине Офросинеи к сыну къ еѣ ко князю Владимеру зятя своего Василья Петрова сына Борисова Бороздина, а за ним бѣ князя Дмитрея Палетцкого сестра; а Васильева сестра родная была за Хованскимъ, а Хованского дочь, а Василью племянница — княгиня Офросинья, княже Владимерова мать.[10] А посылал князь Дмитрей Василья того ради понеже судомъ Божиимъ, а государскимъ царя и великого князя произволениемъ понял царя и великого князя брат князь Юрьи Васильевич княж Дмитрееву Палетцкого дочерь, и князь Дмитрей Палетцкой посылал Василья о томъ ко княгинѣ Офросиньѣ и к сыну къ еѣ къ князю Володимеру, чтобы княгиня и сынъ еѣ пожаловали князю Юрью Васильевичю и дочери его, а княж Юрьевѣ княгинѣ дали удѣл по великого князя Васильеве духовъной грамоте: а они имъ будут, княгине Офросинье и князю Володимеру, на государство не сопротивны, а служити имъ готовы.[11]

А боярин князь Дмитрий Федорович Палецкий, тот после крестного целования посылал ко княгине Ефросинии и к сыну ее князю Владимиру зятя своего Василия Петровича Борисова-Бороздина, женатого на сестре князя Дмитрия Палецкого; а родная сестра Василия была замужем за Хованским, а дочерью Хованского и племянницей Василия была княгиня Ефросиния, мать князя Владимира. А посылал князь Дмитрий Василия потому, что по Божьему суду и по воле царя и великого князя брат царя и великого князя князь Юрий Васильевич взял замуж дочь князя Дмитрия Палецкого, и князь Дмитрий Палецкий посылал Василия ко княгине Ефросинии и сыну ее князю Владимиру с тем, чтобы княгиня и ее сын пожаловали князю Юрию Васильевичу и своей дочери, жене князя Юрия, удел согласно завещанию великого князя Василия; они же не будут против того, чтобы княгиня Ефросиния и князь Владимир получили престол государства, и готовы им служить.

Да которые дворяне были у государя въ думе, Алексѣй Федоров сынъ Адашев да Игнатей Вешняков,[12] и тѣх государь привел к целованью въвечеру же.

А тех дворян, которые были у государя в думе, — Алексея Федоровича Адашева и Игнатия Вешнякова — государь привел ко крестному целованию в тот же вечер.

А въ то же время князь Володимер Андрѣевич и мати его събрали своих детей боярских да учали имъ давати жалованье денги, и бояре о томъ князю Володимеру учяли говорити, что мати его и он так не гораздо дѣлает: государь недомогает, а он людей своих жалует. И князь Володимер и мати его почяли на бояр велми негодовати и кручинитися; бояре же начаша от них беречися и князя Володимера Ондрѣевича ко государю часто не почали пущати.

В то же время князь Владимир Андреевич и его мать собрали своих детей боярских и стали им раздавать денежное жалованье, а бояре стали говорить князю Владимиру, что он и его мать поступают неподобающим образом: государь недомогает, а они людям жалованье раздают. И князь Владимир и его мать стали сердиться; бояре же начали их остерегаться и не стали часто пускать князя Владимира Андреевича к государю.

Въ та же времена бысть у Благовѣщения у церкви, еже на сѣнех у царского двора, нѣкий священник, зовомъ Селивестръ, родомъ ноугородец. Бысть же сей священник Селиверстръ у государя въ великомъ жаловании и в совѣте въ духовномъ и в думномъ и бысть яко въсемогий. И въся его послушаху и никтоже смѣяше ни в чемже противитися ему ради царского жалования: указываше бо и митрополиту, и владыкамъ, и архимандритомъ, и игуменомъ, и чрънцомъ, и попомъ, и бояромъ, и диякомъ, и приказнымъ людемъ, и воеводамъ, и детемъ боярскимъ, и всякимъ людемъ; и спроста рещи, въсякия дѣла и власти святителския и царъския правяше, и никтоже смѣяше ничтоже сътворити не по его велѣнию и всѣми въладяше обѣма властми, и святителскими и царскими, якоже царь и святитель, точию имени и образа и седалища не имѣяше святителскаго и царъского, но поповское имѣяше, но токмо чтимъ добрѣ въсѣми и владѣяше въсѣмъ съ своими съвѣтники. Быст же сей Селиверстъ совѣтен и в велицей любви бысть у князя Владимера Ондрѣевича и у матери его княгини Ефросинии; его бо промыслож и из нятства выпущены. Сей убо тогда начат бояромъ въспрещати, глаголя: «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнѣе». Бояре же глаголаша ему: на чемъ они государю и сыну его царевъчю князю Дмитрею дали правду, по тому и дѣлают, как бы их государству было крѣпче. И оттоле бысть вражда межи бояр и Селиверстомъ и его съвѣтники.[13]

В то же время был в церкви Благовещения, что в палатах у царского дворца, некий священник по имени Сильвестр, родом новгородец. Был же тот священник Сильвестр в великой милости у государя, был духовным и думным советником и был как бы всемогущ. И все его слушались и никто не смел ни в чем противиться из-за царской к нему милости, ибо он давал указания и митрополиту, и епископам, и архимандритам, и игуменам, и монахам, и попам, и боярам, и дьякам, и приказным людям, и воеводам, и детям боярским, и всяким людям; говоря попросту, он повелевал во всех делах и святительских, и царских, как царь и церковный иерарх, хотя и не имел царского и святительского имени, образа и престола, но лишь священническое, однако высоко почитался всеми и владел всем со своими советниками. Был же тот Сильвестр в совете и великой милости у князя Владимира Андреевича и его матери княгини Ефросинии; его попечением они и из заключения были освобождены. И потому он стал тогда боярам препятствовать, говоря: «Зачем вы к государю князя Владимира не пускаете? Он больше хочет добра государю, чем вы, бояре». Бояре же говорили ему, что они дали присягу государю и сыну его, царевичу Дмитрию, по той присяге и делают так, чтобы государству было крепче. И с того времени началась вражда между боярами и Сильвестром с его советниками.

И после того назавтрее, как приводил государь к целованью бояр своих ближних, а наутрее призвал государь бояр своих въсѣх и почал имъ говорити, чтобы они целовали крестъ к сыну его царевъчю ко князю Дмитрею, а целовали бы въ передней избѣ, понеже государъ изнемога же велми, и ему при собѣ их приводити к целованью истомно. И он велѣл тут быти бояромъ своимъ ближнимъ — князю Ивану Федоровичю Мстиславскому да князю Володимеру Ивановичю Воротынскому с товарищи. И боярин князь Иван Михайлович Шюйской[14] учал противу государевых речей говорити, что имъ не перед государемъ целовати не мочно: перед кѣмъ имъ целовати, коли государя тут нѣт? А околничей Федор Григорьевич Адашев почал говорити: «Вѣдает Бог, да ты, — государь: тебѣ, государю, и сыну твоему царевъчю князю Дмитрею крестъ целуемъ, а Захарьинымъ намъ, Данилу з братьею, не служивати; сынъ твой, государь нашь, ещо въ пеленицах, а владѣти нами Захарьинымъ, Данилу з братьею.[15] А мы уже от бояр до твоего възрасту беды видели многия».

И после того как назавтра привел государь к крестоцелованию бояр своих ближних, призвал государь поутру всех своих бояр и начал им говорить, чтобы они целовали крест его сыну царевичу князю Дмитрию, а целовали б в передней избе, так как государю сильно немоглось, и приводить их при себе к целованию было ему тяжко. И велел он быть при том боярам своим ближним — князю Ивану Федоровичу Мстиславскому да князю Владимиру Ивановичу Воротынскому с товарищами. И боярин князь Иван Михайлович Шуйский стал в ответ на государевы речи говорить, что им в отсутствии государя <крест> целовать невозможно: перед кем целовать им <крест>, если государя тут нет? А окольничий Федор Григорьевич Адашев начал говорить: «Знает Бог и ты, государь: тебе, государю, и сыну твоему царевичу князю Дмитрию крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братьями, нам не служивать; сын твой, государь наш, еще в пеленках, и станут нами владеть Захарьины, Данила с братьями. А мы уж видели от бояр, до того как ты вырос, бед много».

И бысть мятеж велик и шумъ и рѣчи многия въ въсѣх боярех, а не хотят пеленичнику служити. И которые бояре государю и сыну его царевъчю князю Дмитрею крестъ целовали, почали тѣх бояр въстрѣчати и говорити имъ, чтобы они государю и сыну царевъчю князю Дмитрею крестъ целовали. Бояре же, которые не захотѣли целовати государю и сыну его царевъчю князю Дмитрею, с тѣми бояры, которые государю и сыну его крестъ целовали, почали бранитися жестоко, а говорячи имъ, что они хотят сами владѣти, а они имъ служити и их владѣнья не хотят. И бысть меж бояр брань велия, и крик, и шумъ велик, и слова многия бранныя.

И была великая ссора и волнение и многие споры среди всех бояр — не хотят служить младенцу в пеленках. А бояре, которые государю и сыну его царевичу Дмитрию крест целовали, стали тем боярам возражать и говорить им, чтобы они государю и его сыну царевичу князю Дмитрию крест целовали. Бояре же, которые не хотели присягать государю и сыну его царевичу князю Дмитрию, стали жестоко браниться с боярами, которые государю и его сыну крест целовали, говоря, что те хотят сами владеть, а они не хотят служить и подчиняться их власти. И были между бояр споры великие, и крик, и шум великий, и слова многие бранные.

И видѣв царь и великий князь боярскую жестость и почял имъ говорити так: «Коли вы сыну моему Дмитрею креста не целуете, ино то у вас иной государь есть; а целовали есте мнѣ крестъ и не одинова, чтобы есте мимо нас иных государей не искали. А яз вас привожу к целованью и велю вамъ служити сыну своему Дмитрею, а не Захарьинымъ. И яз с вами говорити много не могу; а вы свои души забыли, а намъ и нашимъ дѣтемъ служити не хочете, а на чомъ есте намъ крестъ целовали, и того не помните. А не служити кому которому государю въ пеленицах, тому государю, тот и великому не захочет служити. И коли мы вамъ не надобны, и то на ваших душах».

И царь и великий князь, увидев боярское упорство, начал говорить им так: «Если вы сыну моему Дмитрию креста не целуете, то, значит, у вас иной государь есть; а вы целовали крест мне и не однажды, чтобы кроме нас других государей не искать. А я вас привожу к крестному целованию и велю вам служить сыну моему Дмитрию, а не Захарьиным. Я с вами не могу говорить много; а вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам присягали, того не помните. А кто не хочет служить государю в пеленках, тот и большому не захочет служить. А если мы вам не надобны, то это ляжет на ваши души».

А которые бояре государю крестъ целовали наперед того, и государь тѣмъ бояромъ почал говорити: «Бояре су, дали есте намъ душу и сыну моему Дмитрею на томъ, что вамъ намъ служити. И нынѣ бояре сына моего на государстве видети не хотят. И будет сстанетца надо мною воля Божия, меня не станет, и вы пожалуйте, попамятуйте, на чемъ есте мнѣ и сыну моему крестъ целовали; не дайте бояромъ сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с нимъ въ чюжую землю, гдѣ Бог наставит».

А боярам, которые целовали крест до того, государь стал говорить: «Государи бояре, вы поклялись своей душой мне и сыну моему Дмитрию, что будете нам служить. А ныне бояре сына моего на государстве видеть не хотят. А если совершится надо мною воля Божья и меня не станет, то вы пожалуйте, вспомните, на чем мне и сыну моему крест целовали; не дайте боярам как-нибудь сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет».

А Данилу Романовичю и Василью Михайловичю государь молыл: «А вы, Захарьины, чего испужалися? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первыя мертвецы будете! И вы б за сына моего да и за матерь его умерли, а жены моей на поругание бояромъ не дали!»

А Даниилу Романовичу и Василию Михайловичу государь сказал: «А вы, Захарьины, чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете! Так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!»

И бояре въсе от того государского жестокого слова поустрашилися и пошли въ переднюю избу целовати.

И все бояре устрашились того жесткого государева слова и пошли в переднюю палату целовать крест.

А как пошли бояре въ переднюю избу, и царь и великий князь выслал за ними боярина своего князя Володимера Ивановича Воротынского и иных своих бояр, а со крестомъ выслал дияка своего Ивана Михайлова. И бояре пошли целовати.

А когда бояре пошли в переднюю палату, царь и великий князь послал за ними своего боярина князя Владимира Ивановича Воротынского и иных своих бояр, а с крестом прислал дьяка своего Ивана Михайлова. И бояре пошли целовать крест.

И как пошли бояре целовати, а у креста стоял боярин князь Володимер Иванович Воротынской, а дияк Иван Михайлов крест держал. И как пошли целовати, и пришел боярин князь Иван Иванович Пронской-Турунтай да почал говорити князю Володимеру Воротынскому: «Твой отецъ да и ты после великого князя Василья первой измѣнник, а ты приводиши ко кресту!»[16] И князь Володимер ему отвечал: «Я су изменник, а тебя привожу крестному целованью, чтобы ты служил государю нашему и сыну его царевъчю князю Дмитрею; а ты су прямъ, а государю нашему и сыну его царевъчю князю Дмитрею креста не целуешъ и служити имъ не хочеши». И князь Иван Пронской исторопяся целовал.

А когда бояре пришли целовать, то у креста стоял боярин князь Владимир Иванович Воротынский, а дьяк Иван Михайлов держал крест. И как пришли целовать, пришел боярин князь Иван Иванович Пронский-Турунтай и стал говорить князю Владимиру Воротынскому: «Твой отец, да и ты сам после великого князя Василия первый изменник, а ты приводишь ко кресту!» И князь Владимир ему отвечал: «Я, сударь, изменник, а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил государю нашему и сыну его царевичу князю Дмитрию, а ты, сударь, прямой человек, а государю нашему и сыну его царевичу князю Дмитрию креста не целуешь и служить им не хочешь». И князь Иван Пронский второпях поцеловал крест.

А после того государю сказывал боярин Иван Петрович Федоров,[17] что говорили с нимъ бояре, а креста целовати не хотѣли, князь Петръ Щенятев, князь Иван Пронской, князь Семен Ростовской.[18] «Ведь де нами владѣти Захарьинымъ, и чемъ нами владѣти Захарьинымъ, а намъ служити государю малому, и мы учнемъ служити старому — князю Володимеру Ондрѣевичю». Да государю же сказывал околничей Лев Андрѣевич Салтыков,[19] што говорил ему, ѣдучи на площади, боярин князь Дмитрей Иванович Немово[20]: «Бог то де знает! Нас де бояре приводят к целованью, а сами креста не целовали. А как де служити малому мимо старого? А ведь де нами владѣти Захарьинымъ».

А после того государю докладывал боярин Иван Петрович Федоров, что бояре, которые не хотели целовать крест, — князь Петр Щенятев, князь Иван Пронский, князь Семен Ростовский — говорили ему: «Ведь владеть нами Захарьиным, и чем нами владеть Захарьиным и служить нам государю малому, то лучше станем служить старшему государю — князю Владимиру Андреевичу». И еще докладывал государю окольничий Лев Андреевич Салтыков, что боярин князь Дмитрий Иванович Немово, едучи по площади, говорил ему: «Бог знает что! Нас бояре приводят к целованию, а сами креста не целовали. А как служить малому мимо старшего? А ведь владеть нами Захарьиным».

А как привел государь бояр к целованью, и государь велѣл написати запись целовалную, на чемъ приводити к целованью князя Володимера Ондрѣевича. И как запись написали, а князь Володимер къ государю пришел, и государь ему велѣл на записи крестъ целовати. И князь Володимер не похотѣл, и государь ему молыл: «То вѣдаеши самъ: коли не хочеши креста целовати, то на твоей душе; што ся станет, мнѣ до того дѣла нѣт». А бояром государь молыл, которые въвечеру целовали: «Бояре су, язъ не могу, мнѣ не до того, а вы на чомъ мнѣ и сыну моему Дмитрею крестъ целовали, и вы по тому и дѣлайте».

А когда государь привел бояр к присяге, то велел он написать целовальную запись, по которой приводить к присяге князя Владимира Андреевича. А как запись написали, и князь Владимир к государю пришел, и государь ему велел на записи целовать крест. И князь Владимир не захотел, и государь ему сказал: «Сам знаешь, что станется твоей душе, если не хочешь креста целовать; что станется, до того мне дела нет». А боярам, которые вечером целовали, государь сказал: «Государи бояре, мне невмоготу, мне не до того, а на чем вы крест целовали мне и моему сыну Дмитрию, по тому и делайте».

И бояре почяли князю Володимеру Ондрѣевичю, чтобы князь не упрямливался, а государя бы послушал и крестъ бы целовал. А говорил наперед князь Володимер Воротынской да дияк Иван Михайлов. И князь Володимер Ондрѣевич почал кручинитися прытко, а Воротынскому молыл: «Ты бы де со мною не бранился, ни мако б де ты мнѣ и не указывал, противъ меня и не говорил». И Воротынской въстрѣчю молыл князю: «Яз, государь, дал душу государю своему царю и великому князю Ивану Васильевичю въсея Русии и сыну его царевъчю князю Дмитрею, что мнѣ имъ въ всемъ въправду. И с тобою мнѣ они же, государи мои, велѣли говорити. И служу имъ, государемъ своимъ, а тебѣ служити не хочю, и за них, за государей своих, с тобою говорю. А будет гдѣ доведетца, по их, государей своих, велѣнью и дратися с тобою готов». Да почяли иныя бояре говорити, чтобы князь целовал, а не учнет князь креста целовати, и ему оттудова не выйти. И одва князя Володимера принудили крестъ целовати и целовал крестъ поневоле.

И бояре начали говорить князю Владимиру Андреевичу, чтобы князь не упрямился, а послушал государя и крест целовал. А говорили первыми князь Владимир Воротынский и дьяк Иван Михайлов. И князь Владимир Андреевич стал сердиться и гневаться, а Воротынскому сказал: «Ты бы со мной не спорил, и ничего мне не указывал и против меня не говорил». А Воротынский ответил князю: «Я, государь, дал душу государю своему и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и сыну его князю Дмитрию, что мне служить им во всем по правде. И с тобою мне они же, государи мои, велели говорить. И служу я им, государям своим, а тебе служить не хочу, и за них, государей своих, с тобою говорю. А как доведется, по их, государей своих, повелению, и драться с тобою готов». И стали иные бояре говорить, чтобы князь целовал крест, а не станет князь крест целовать, и ему оттуда не выйти. И с трудом принудили князя Владимира крест целовать, и он целовал крест поневоле.

И после того посылал государь ко княгинѣ з грамотою с целовалною, чтобы велѣла к той грамотѣ печать княжую привѣсити, боярина своего князя Дмитрея Федоровичя Палетцкого да дияка своего Ивана Михайлова. И они ко княгине ходили трожды, а она одва велѣла печать приложити, а говорила: «Что то де за целованье, коли неволное?» — и много речей бранных говорила.

И после того посылал государь ко княгине боярина своего Дмитрия Федоровича Палецкого, да дьяка Ивана Михайлова, чтобы она велела к той грамоте привесить княжескую печать. И они ко княгине ходили трижды, и она с трудом дала приказ приложить печать, а говорила: «Что это за крестное целование, если поневоле?» — и много бранных речей говорила.

И оттоле бысть вражда велия государю съ княземъ Володимеромъ Ондрѣевичемъ, а в боярѣх смута и мятеж, а царству почала быти въ въсемъ скудость.

И с тех пор была вражда государю с князем Владимиром Андреевичем, а между бояр смута и мятеж, и царству во всем оскудение.



[1] ...no крещении царя Семиона Казанского... — Рассказ «О болезни царской», помещенный в приписке к Лицевому своду, начинается с описания торжеств по поводу завоевания Казани в 1553 г. и крещения последнего казанского царя Едигера (Ядигера)-Магмета, получившего имя Симеона. В вводной части приписки в качестве «бесерменских жилищ», освобожденных («изспражненных») «Российским царством», названы Казань и Астрахань, хотя Астрахань была присоединена позже.

[2] ...х концу приближися. — Упоминание об «огневой болезни» царя содержится в ряде летописей XVI в. (Никоновская, Львовская, основной текст Лицевого свода в Синодальном списке и «Царственной книге»), однако о «мятеже» у царевой постели здесь ничего не сообщается. Косвенным намеком на какие-то разногласия в придворной среде можно считать лишь приведенную в летописях библейскую цитату: «поразите пастыря, разыдутся овца» (Матф., 26, 31).

[3] ...дияк Иван Михайлов... — Иван Михайлович Висковатый, посольский дьяк и печатник, ведавший с 1549 г. всеми сношениями с иностранными государствами. Казнен летом 1570 г. по новгородскому «изменному делу».

[4] ...князя Владимера Ондрѣевича... — Владимир Андреевич, князь Старицкий, двоюродный брат Ивана IV (сын Андрея Ивановича, одного из братьев Василия III). Уже в 1563 г. князья Старицкие подверглись опале; в дальнейшем владения Владимира Андреевича были сокращены и принудительно обменены на другие земли. 9 октября 1569 г. Владимир Старицкий был казнен «со княгинею да з дочерью».

[5] ...на царевъчево княже Дмитреево имя. — Дмитрий, старший сын Ивана Грозного, родился в 1552 г., умер в конце мая—начале июня 1553 г. при поездке Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь.

[6] ...бояр своих... Василья Михайловича Юрьевых. — Перечисляются ближние бояре царя. Иван Федорович Мстиславский — князь из рода Гедиминовичей, боярин с 1549 г., единственный из бояр, доживший до смерти Ивана Грозного. Владимир Иванович Воротынский — князь из рода Рюриковичей (князья Воротынские перешли в Московскую Русь при Иване III), боярин с 1550 г.; умер в конце 1553 г. Иван Васильевич Шереметев-Большой — представитель старинного боярского рода Кобылиных, боярин с 1550 г. В 1563 г. подвергся опале и пыткам, в 1569 г. постригся в Кирилловом монастыре. Михаил Яковлевич Морозов-Поплевин — представитель одного из старинных боярских родов, выдающийся военный деятель; боярин с 1549 г.; казнен в 1573 г. Дмитрий Федорович Палецкий — князь из рода Гедиминовичей (Стародубских); боярин с 1547 г.; умер около 1556 г.; см. о нем ниже. О Иване Михайлове (Висковатом) см. выше. Юрьевы — представители рода Кобылиных (Захарьиных-Романовых); Даниил Романович — боярин с 1547 г., брат царицы Анастасии; умер в 1564 г.; Василий Михайлович — боярин с 1547 г., двоюродный брат Анастасии, умер в 1566/67 г.

[7] ...Дмитрий Иванович Шкурлятев... — Дмитрий Иванович Курлятев — князь из рода Оболенских, боярин с 1549 г., сослан за «великие изменные дела» в 1562 г. и пострижен в монахи со всей семьей, а затем умерщвлен. О Курлятеве и его дочерях царь с особым раздражением упоминал в посланиях Курбскому.

[8] ...казначѣй Микита Фуников... — Никита Афанасьевич Фуников-Курцев, дьяк и печатник с 1545—1550 гг. Казначеем Никита Фуников стал позже 1553 г. — такое его наименование является анахронизмом и свидетельствует об относительно позднем происхождении текста приписки. В Первом послании Курбскому царь упоминает о Фуникове с сочувствием, как о жертве Сильвестра и Адашева (см. с. 50). Казнен в 1570 г. по новгородскому «изменному делу».

[9] ...съ княгинею Офросиньею, съ сыном ея съ княземъ Владимеромъ... — Евфросиния Андреевна, в иночестве Евдокия, — мать Владимира Старицкого, вдова брата Василия III князя Андрея Ивановича Старицкого, после смерти мужа в 1537 г. была отправлена вместе с сыном в заточение; в 1540 г. они были освобождены; во Втором послании Курбскому царь ставил это освобождение себе в заслугу, хотя ему в то время было 10 лет. В 1569 г., после убийства сына, была умерщвлена.

[10] ...Дмитрей Федорович Палетцкой... Офросинья, княже Владимерова мать... — Здесь отмечаются родственные связи ряда представителей московской знати. О Д. Ф. Палецком см. выше, прим. к с. 298. Враждебность составителя Лицевого свода к Дмитрию Палецкому проявилась уже в том, что в приписке к своду за 1542 г. он обвинялся в участии в заговоре («совете») Шуйских, свергших И. Бельского и обесчестивших митрополита Иоасафа. Д. Палецкий был связан свойством через окольничего Василия Петровича Борисова-Бороздина с Евфросинией Старицкой, дочерью князя Андрея Федоровича Хованского, женатого на сестре Борисова-Бороздина.

[11] А посылал князь Дмитрей... а служити имъ готовы. — Обвиняя Д. Ф. Палецкого в тайных сношениях с Евфросинией Старицкой после данной им присяги сыну царя, приписка связывает эту двойную игру с расчетами Палецкого на получение части удела старицких князей его дочерью — женой слабоумного брата царя Юрия Васильевича.

[12] ...Алексѣй Федоров сынъ Адашев да Игнатей Вешняков... — Об Алексее Адашеве см. выше коммент. к с. 28 и 46. Игнатий Михайлович Вешняков — постельничий в 1552—1561 гг.

[13] И оттоле бысть вражда межи бояр и Селиверстомъ и его съвѣтники. — О протопопе Благовещенского собора Сильвестре см. выше. Характеристика Сильвестра в приписке носит такой же враждебный характер, как и в посланиях царя, но отличается рядом своеобразных черт. Здесь Сильвестр никак не связывается с Алексеем Адашевым, о котором в приписке сообщается только, что он в первый же вечер присягнул царю; в Первом послании Курбскому царь утверждал, что во время его болезни «возшаташася яко пиянии» и Сильвестр, и Адашев. Сильвестру и его безымянным «советникам» в приписке противопоставляются столь же анонимные «бояре». Для доказательства связи Сильвестра со Старицким здесь указывается, что они были «из нятства выпущены» по ходатайству Сильвестра. Между тем Евфросиния и Владимир были освобождены из заточения в 1540 г.; Сильвестр появился в Москве и при царском дворе не ранее 1547 г.

[14] Иван Михайлович Шюйской... — Князь И. М. Шуйский-Плетень из рода Суздальских князей. Один из старейших бояр Ивана IV (в думе с 1538 г.), попадавший в опалу еще при Василии III, участник борьбы за власть в период «боярского правления». Умер в 1560 г.

[15] А околничей Федор Григорьевич Адашев... владѣти нами Захарьиным, Данилу з братьею. — Ф. Г. Адашев, отец Алексея Адашева, окольничий с 1549—50-х гг. Опасения по поводу возможного господства Захарьиных — Даниила Романовича и Василия Михайловича, естественно, могли быть связаны с воспоминанием о роли родичей малолетнего Ивана IV (Глинских) в годы «боярского правления».

[16] ...Иван Иванович Пронской-Турунтай... приводиши ко кресту! — Князь (из князей рязанских), боярин с 1549 г., умер в 1569 г.; по известиям Курбского и Таубе и Крузе был умерщвлен, несмотря на то что был к этому времени пострижен в монахи. Владимир Воротынский, как и его отец Иван, был связан с С. Ф. Бельским, бежавшим в Литву в 1534 г. после смерти Василия III, и был заточен.

[17] Иван Петрович Федоров — представитель старинного боярского рода (Хромово-Давыдовых, Челядниных), боярин с 1544 г., конюший с 1549 г., выдающийся военный деятель; казнен в 1567 г. Роль, которую отводит ему автор приписки, не совсем ясна — он не назван в числе бояр, присягнувших первыми, но, очевидно, выступает сторонником царя в этом споре.

[18] ...князь Петр Щенятев, князь Иван Пронской, князь Семен Ростовской. — Петр Щенятев, князь из рода Гедиминовичей, и Иван Турунтай Пронский, из рода рязанских князей, — бояре с 1549 г.; о казни обоих сообщает Курбский (Щенятев погиб в 1565 г.; Пронский — в 1569 г.). Семен Звяга Лобанов-Ростовский, потомок ростовских князей, был пожалован в бояре в 1553 г., но в 1554 г. за попытку бежать в Литву был приговорен к смерти, замененной ссылкой на Белоозеро. О его казни в годы опричнины сообщает Курбский. В большинстве летописей XVI в. (Никоновская, Львовская и др.) бегство Семена Ростовского объясняется его «убожеством» и «малоумством»; в описи Царского архива содержалось дело об «отъезде и пытке» Семена Ростовского, которое брал при расследовании дела Владимира Старицкого царь в 1568 г. Развернутый рассказ об измене Семена Ростовского содержится в скорописной приписке к рукописи Лицевого свода (читающейся в Синодальном списке и скопированной в Лебедевском списке). Здесь читается показание Семена Ростовского, что «мысль» об измене у него началась, «когда государь недомогал, и мы все думали о том, что толко государя не станет, как нам быти, а ко мне на подворье приезживал от княгини от Офросинии и ото князя Володимера Ондреевича, чтобы я поехал ко князю Володимеру служити, да и людей перезывал. Да и со многими есмя думали бояре, только нам служити царевичю Дмитрею, ино нам владети Захарьиным, и чем нам владети Захарьиным, ино лутчи служити князю Володимеру Ондреевичю. А были в той думе многие бояре и князь Петръ Щенятев, и князь Иван Турунтай Пронский, и Куракины родни, и князь Дмитрей Немой, и князь Петръ Серебряной, и иные многие бояре, и дети боярские, и княжата, и дворяня с нами в той думе были. И как Бог государя помиловал и облегчение ему дал, и мы меж себя почали говорити, чтоб то дело укрыти, а на подворье ко мнѣ приѣзживал и Семен Морозов, а аз со страху с того времени учял мыслити в Литву...». Многими чертами приписка о Семене Ростовском перекликается с комментируемой припиской «О болезни царской»: здесь также возводится обвинение в заговоре на Евфросинию и Владимира Старицких, та же ссылка на «владение Захарьиных» при воцарении младенца-царевича. Однако речь идет именно о тайном заговоре, а не об открытом отказе от присяги, и состав заговорщиков — иной, чем в приписке о болезни: наряду с князьями Щенятевым и Пронским здесь называются князья Куракины, Дмитрий Немой и П. Серебряный-Оболенский и косвенно окольничий С. И. Морозов. И, что особенно существенно, в числе людей, которым согласно приписке в деле Семена Ростовского царь доверил расследовать его «злую измену», оказываются наряду с И. Ф. Мстиславским, И. В. Шереметевым, М. Я. Морозовым, А. Ф. Адашевым, И. М. Вешняковым, Д. Р. и В. М. Юрьевыми, И. Михайловым-Висковатым также Д. Ф. Палецкий, обвиненный в приписке о болезни царя в тайных сношениях со Старицким, и Д. И. Курлятев и Н. Фуников, якобы уклонившиеся согласно той же приписке от присяги в первые дни. Противоречия между обеими приписками (а также расхождение их содержания с Посланием Грозного Курбскому, где в заговоре во время царевой болезни обвинялись Сильвестр и Адашев) свидетельствуют о тенденциозности и фактической сомнительности комментируемого текста.

[19] ...Лев Андрѣевич Салтыков... — Боярин с 1562 г.; умер в 1571/72 г.

[20] ...князь Дмитрей Иванович Немово... — Из князей Оболенских; в 1565 г. пострижен в монахи.

Рассказ о болезни Ивана IV в 1553 г. и о мятеже бояр, не желавших присягнуть его малолетнему сыну, примыкает к важнейшим публицистическим памятникам XVI в. — переписке Ивана Грозного с Курбским, летописным рассказам о политических переворотах того времени. Однако своеобразие этого рассказа в том, что он помещен не в основном тексте летописи, а в скорописной приписке к одному из томов Лицевого свода. Обширный иллюстрированный свод, охватывающий всю историю с библейских времен до второй половины XVI в., состоит из 10 томов, украшенных иллюстрациями («лицами»), — трех, которые содержат хронограф (всемирную историю), шести томов, охватывающих русскую историю до 1567 г., и еще одного тома с нераскрашенными иллюстрациями, переплетенного в XVIII в. и изданного М. М. Щербатовым под названием «Царственной книги».

Н. П. Лихачев датировал Лицевой свод по водяным знакам 70-ми—началом 80-х гг. XVI в. Комментируемая далее приписка содержится в «Царственной книге». Это обстоятельство давало основание для предположения, что текст «Царственной книги» и приписка к нему были написаны позже, чем предшествующий том Лицевого свода — Синодальный список (ГИМ, Синод. собр., № 962). Однако Т. Н. Протасьева убедительно показала, что «Царственная книга» не является единым памятником, а представляет собой комплекс листов, не включенных в XVII в. в переплетенные 9 томов Лицевого свода. Часть из них (с 1535 по 1542 г.) представляла собой перебеленные листы Синодального списка, другая часть (с 1543 по 1553 г.) состояла из листов самого Синодального списка, не попавших в XVII в. в переплет (годы 1543—1553 в Синодальном списке отсутствуют). Скорописные приписки за 1539 и 1542 гг., читающиеся в Синодальном списке, были включены на перебеленных листах «Царственной книги» в основной текст (т. е. учтены составителем перебеленного текста и частично дополнены). Что касается приписки 1553 г. (о болезни царской), сохранившейся в «Царственной книге», и приписке 1554 г. (о заговоре Семена Ростовского), дошедшей в составе Синодального списка (в «Царственной книге» текста после 1553 г. нет), то они, очевидно, отражали не разные этапы редактирования лицевого свода (как полагали Д. Н. Альшиц и другие авторы), а следы единовременной работы.

Приписка 1553 г. о царевой болезни, как и другие приписки в Лицевом своде, имели для XVI в. актуальное политическое значение. Исследователями было уже отмечено, что приписки за 1539 (убийство Мишурина) и 1542 гг. (заговор Шуйских и свержение митрополита Иоасафа), читающиеся в Синодальном списке и перебеленные в соответствующем тексте «Царственной книги», иногда дословно совпадают с Первым посланием Грозного. Но когда и кем они были сделаны? Предположение, что они представляли собой автографы Ивана Грозного, представляется сомнительным: у нас нет сведений о том, что царь собственноручно писал (а не диктовал) свои сочинения. Но связь их с творчеством и политическими традициями царя очевидна. М. М. Щербатов, собравший из отдельных листов «Царственную книгу», упоминал в издании 1769 г., что среди этих листов был один, изображающий коронацию Федора Ивановича; соответствующий текст сохранился в копии Лицевого свода, написанной в XVII в., — в Александро-Невской летописи. Значит ли это, что Лицевой свод с приписками относится ко времени после смерти Ивана IV и что текст за 1567—1584 гг. до нас просто не дошел? Едва ли это так. Составление такого обширного и актуального для времени Грозного памятника в царствие его сына совсем невероятно; никаких следов летописания за последнее двадцатилетие царствования Ивана Васильевича до нас не дошло (нет их, в частности, в обеих копиях Лицевого свода — в Александро-Невской и Лебедевской летописях). Скорее всего, свод был составлен все-таки при Грозном — в 70-х гг., а описание коронации 1584 г. добавлено более поздним редактором. Какого происхождения приписки к своду, перекликающиеся с творчеством царя? Заслуживает внимания наблюдение Б. М. Клосса, отметившего, что приписки, несмотря на их небрежный вид, были скопированы с некоего письменного источника, а не являлись авторской работой (на это указывают ошибки писца, иногда забегавшего вперед и вписывавшего слова из последующего текста, а затем зачеркивавшего их). Видимо, дополненный текст за 1553—1554 гг. еще предстояло перебелить (как это было сделано для текста 1539—1542 гг.), но работа не была завершена. Лицевой свод — незаконченный, но грандиозный по своему замыслу историко-публицистический памятник.

Рассказ о болезни царской, содержавшийся в Лицевом своде, публикуется по списку ГИМ, Синод. собр., № 149 («Царственная книга»), лл. 650 об.—653.