А. П. Сумароков

Минимизировать
Александр Петрович Сумароков (1717—1777) был младшим современником М. В. Ломоносова и В. К. Тредиаковского. И хотя он постоянно отстаивал свое первенство в разных областях литературного творчества, он сначала подражал Тредиаковскому, а затем испытал сильное влияние Ломоносова. Несмотря на неукротимое стремление Сумарокова первенствовать во всем, он был вынужден и в дальнейшем согласовывать свое творчество с практикой старших поэтов, которым вскоре стал соперником.
 
Тема Петра Великого впервые проскальзывает в первом известном нам стихотворении Сумарокова, написанном реформированным Тредиаковским стихом, — поздравительной оде императрице Анне Иоанновне, поднесенной от лица Кадетского корпуса в первый день 1740 г.[1] Прославляя в ней Анну как продолжательницу дел Петра, он заявляет: «Петр не умирал, хотя лежит и в гробе, Как, монархиня, в тебе зрю персоны обе, И великого Петра и великой Анны». Возвышение монарха как преемника Петра, а отсюда постоянное напоминание о его деяниях, было в это время уже общим местом панегирической литературы, сквозным мотивом стало оно и в панегирическом творчестве Сумарокова. В своих многочисленных торжественных одах, прославлявших императрицу Елизавету Петровну, императора Петра Федоровича и императрицу Екатерину II, Сумароков всякий раз вспоминал о Петре Великом и успехи их царствований считал прямым продолжением петровских преобразований.
 
Очень рано и, по-видимому, первым из классицистов Сумароков обратился к восхвалению самого Петра. В 1743—1744 гг. им была написана первая русская ода, посвященная памяти императора, спустя 11 лет она была напечатана под названием «Ода на государя Петра Великого». В 1747 г. в программной «Эпистоле о стихотворстве» тема Петра была определена молодым поэтом как основная для русской героической поэзии: «Пронзай воинскою трубой вселенной слух, Воспой Великого Петра мне под Полтавой».[2] Еще далеко было до русской эпопеи, только-только определялся характер русской оды, но Петр Великий как тема, на которой будет вырастать русская героическая поэзия, была уже осознанна.
 
Ранняя юношеская формулировка преемственности дел Петровых служит явным свидетельством органической близости этой идеи Сумарокову.
 
Он, действительно, принадлежал к семейству, всем обязанному императору. Отец А. П. Сумарокова, Петр Панкратьевич, был крестником Петра I. Земельные пожалования Петра I деду Панкратию Богдановичу Сумарокову, заложили основание для его владений, и Сумароков постоянно подчеркивал преданность Петру своих предков в отличие от более родовитых, но коварных и себялюбивых их современников. В одном из прошений он прямо сравнивал свой род, верный царю, с боярами Соковниными, злоумышлявшими на жизнь Петра в заговоре Цыклера.[3] He без гордости поэт вспоминал, что «должен <...> за первые основания в русском языке отцу» своему «а он тем должен Зейкену, который выписан был от государя императора Петра Великого в учители к господам Нарышкиным и который после был учителем государя императора Петра Второго».[4] Сам Сумароков сразу после воцарения императрицы Елизаветы Петровны вошел в число ближайших сторонников дочери Петра Великого. В первой же своей печатной оде нового царствования, в 1743 г., на день коронации, восхваляя новую императрицу за то, что она «дела Петра возобновила», Сумароков значительную часть стихотворения посвятил военным победам ее отца, обеспечившим могущество России на берегах Балтики.[5]
 
В это время складывается общий набор тропов, которыми обрастает и в конечном счете формируется образ Петра в русской поэзии. И Сумароков оказывается здесь заметным соревнователем. Об этом свидетельствуют полемические замечания Тредиаковского в рукописной критике на ту часть оды «На день коронования» 1743 г., которая посвящена Петру I. Кроме стилистических и языковых замечаний в своей развернутой критике Тредиаковский затрагивает и более общий вопрос — в каком виде должен утверждаться, мифологизироваться в поэзии образ Петра I. Обожествление фигуры императора, формула «Петр — бог России», требовали разъяснения, так как в ней сталкивались православное миросозерцание и новая поэтическая система, основанная на образах и аналогиях античной мифологии и истории. Тредиаковский не против мифологических образов, но полагает, что тема Петра по своей важности не может быть раскрыта с помощью легковесных поэтических украшений. Метафора «Нептун Петру свой скиптр вручает» вызывает его неприятие: «Пристойно ль, чтоб поганский божок внесен был сюда от сочинителя христианина и вручал бы свой скиптр правовернейшему государю» и невозможно представить, чтобы «благочестивейшему императору, истиннейшему христолюбцу и правовернейшему христианину, в вере скончавшемуся, богомерзкие тритоны песнь поют! О! Коль благоразумно в оде на восприятие престола!».[6] Тредиаковский понимает мифологию как язычество; Сумароков уравнивает Петра I c обожествлявшимися римскими императорами Цезарем и Августом. Сумароков, и об этом свидетельствует вся его поэтическая практика, не последовал рекомендованному Тредиаковским отказу от античных аллюзий и аналогий. Но он понимал, что проблема существует, и разъяснил ее в «Оде на государя Петра Великого»: «Неудобно в христианстве Почитать богами тварь, Но когда б еще в поганстве Таковой случился царь, Только б слава разнеслася, Вся б вселенна потряслася...». Тредиаковский принял эту формулу, но предложил прояснить первый ее стих: «Невозможно христианам почитать богами тварь».[7] В поздней редакции оды эти строки остались без изменений.
 
Если мнение Тредиаковского Сумароков далеко не всегда учитывал, стараясь освободиться от авторитета быстро устаревающего поэта, то оставаться независимым от поэтического творчества Ломоносова ему, как и другим его современникам, оказывалось не под силу. Обращение Сумарокова к петровской теме в 1750-е гг. непосредственно связано с успехами в деле прославления Петра Ломоносовым.
 
К наиболее значительным панегирикам Петру Сумарокова этого периода относится его «Слово похвальное о государе императоре Петре Великом». Замысел его возник, вероятно, в связи со «Словом похвальным блаженныя памяти государю императору Петру Великому» Ломоносова и относится к 1755 г. И хотя «Слово» было окончено Сумароковым лишь в 1759 г., оно вступало в соревнование с прославленным и уже переведенным на иностранные языки ломоносовским панегириком. Сама мысль состязаться с Ломоносовым в риторике казалась в известном смысле нелепой, и выступление Сумарокова было обречено на неудачу. Уже первые читатели «Слова» Сумарокова, ученые цензоры Академии наук, не могли дать на него положительного отзыва, и его печатание в собственном журнале поэта «Трудолюбивая пчела» вызвало немалые затруднения. Исследователи предполагают даже, что последовавшее вскоре закрытие журнала связано в большой мере с этой неудачей. При сравнении слов Сумарокова и Ломоносова нельзя не учитывать, что Ломоносов был носителем риторической (в прямом смысле) культуры, получив специальное образование в Славяно-греко-латинской академии, Сумароков же имел о риторике самое общее представление; его слово явилось первым в России опытом риторического выступления человека, риторическим искусством не владевшего. Этим определена относительная невыразительность сумарковского слова, a также его фактическая бедность. Если слово Ломоносова, насыщенное историческими реалиями жизни и деятельности Петра, могло казаться историческим трудом, который в ряду других материалов был послан Вольтеру, то Сумароков ограничивается самыми общими упоминаниями заслуг Петра. Очевидно, что историческая правда и даже историческое значение преобразователя России не представлялись ему столь важными, как Ломоносову.
 
Но не только ревностью к славе Ломоносова вдохновлялся, по-видимому, Сумароков при создании своего слова. Уступая ломоносовскому слову на всех уровнях риторического искусства, оно вместе с тем отмечено каким-то личным и даже сокровенным чувством к императору. Об этом свидетельствует и приведенный в конце его парафраз строк из 136-го псалма: «Аще забуду тебе, Иерусалиме...», повторяемых в минуту высшей преданности, любви и тоски по утрате. В слове Сумарокова намечено смещение от прославления великого императора, имеющего колоссальное во всем свете и во все времена значение, к выражению живого к нему чувства, к передаче еще ощутимой его близости.
 
Большей зависимостью от Ломоносова отмечена надпись Сумарокова 1756 г. к памятнику Петру I. Она представляет своего рода центон, в котором перемешаны и заново соединены не строки, а отдельные слова и формулы надписей Ломоносова (1751). Но уже следующие надписи Сумарокова, напечатанные в том же 1756 г. («К ботику», «К домику Петра Великого» и к «Столпу на Полтавском поле»), посвящены не отвлеченному перечислению заслуг императора, а конкретным предметам, напоминающим о деятельности великой личности. Каждый может увидеть собственными глазами: хижину, положившую начало Петербургу, ботик — флоту, поле Полтавской битвы — русским военным победам. Сумароков предлагает своему поколению увидеть великое в простом и таким способом делает зримыми следы петровского царствования, изменившего Россию. Такое отношение к Петру-человеку наметилось уже в его оде «На государя Петра Великого», значительная часть которой посвящена описанию Петергофа, построенного по замыслам императора и несущего отпечаток его личности.
 
В поздние годы (вероятно, во вторую половину 1760-х—1770-е) Сумароков, видимо, раздумывал о написании истории Петра I. B бумагах писателя Н. И. Новиков обнаружил и напечатал под заглавием, очевидно авторским, «Приступление к истории Петра Великого», которое в сохранившейся части представляет только начало труда, задуманного с большим размахом. Сохранившийся отрывок охватывает время от татарского нашествия до царствования Ивана IV. Такой диапазон предполагал, видимо, очерк истории русского государства, с тем чтобы показать значение деятельности Петра I для судеб России. Возможно, в рамках этого замысла Сумароковым были сделаны описания 1-го и 2-го стрелецких бунтов, первый из которых был напечатан при жизни автора, а второй остался в рукописи неоконченным.
 
Сумароков не был историком, и, видимо, поэтому его замысел истории Петра остался невоплощенным, не был он и панегиристом, в том настоящем смысле, в каком им были Феофан Прокопович и Ломоносов. Но запечатленное им отношение к Петру, сниженное, «домашнее» его изображение, могло производить более сильное впечатление, чем высокие слова о преобразователе России. Сохранилось воспоминание И. И. Дмитриева о том, какое привлекательное действие оказала на него «Ода на государя Петра Великого»: «Матушка любила стихотворения А. П. Сумарокова <...> Мне очень памятна минута, когда она в деревне пересказывала оду его, посвященную Петру Великому. Матушка сидела на канапе за ручною работою, а старший брат мой — против ея на подножной скамеечке, и держа на коленях лист бумаги, он записывал карандашом стих за стихом; я же, стоя за ним, слушал с большим вниманием, хотя и не все понимал — это было еще до вступления нашего во второй пансион, и тогда я едва ли не в первый раз услышал имена “Париса” и “Авроры”, но помню, что при одном произношении слов “златого века”, “утешения”, я находил в этих стихах какую-то неизъяснимую для меня прелесть, гармонию, и после несколько раз упрашивал брата повторить их, чтобы я мог вытвердить их наизусть. С каким удовольствием вспоминал я эти стихи и вместе мое детство, когда чрез несколько лет после того, бывши унтер-офицером в петергофской команде, увидел я в первый раз Монплезир и открытое море! С той минуты, пока находился в Петергофе, почти всякое утро я встречал восходящее солнце у домика Петра Великого. Опершись на балюстрад, или перилы, то глядел я на синее море, на едва видимый флот с кронштадтской рейды, то оборачивался к домику, осененному столетними липами, и мысленно повторял уже с благоговейным умилением не к стихам, но к виновнику вдохновения:
 
Домик, что при самом море,
Где Парис в златой жил век,
Собеседуя Авроре,
Утешением нарек».[8]
 
Идею о значении поэтического символа для исторической памяти сформулировал в своем предсмертном стихотворении Державин: «А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы». Участвуя в прославлении государственных и военных заслуг Петра, Сумароков обращался не столько к торжественной «трубе», сколько к «лире», и это составляет его существенное своеобразие в литературной традиции XVIII в.
 
 
 
 
 
 
 

[1] Сумароков А. П. Избранные произведения / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. П. Н. Беркова. Л., 1957. С. 45. (Б-ка поэта).

 [2] Там же. С. 125.

 [3] См.: Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 95, 159, 218.

 [4] Сумароков А. П. К несмысленным рифмотворцам // Трудолюбивая пчела. 1759. Декабрь. С. 765-766. О И. А. Зейкане см.: Флоровский А. В. И. А. Зейкан - педагог из Закарпатья // Русская литература XVIII века и славянские литературы. М.; Л., 1963. С. 122.

 [5] Сумароков А. П. Избранные произведения. С. 58.

 [6] Тредиаковский В. К. Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне в свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанное от приятеля к приятелю // Куник А. Сборник материалов для истории имп. Академии наук. СПб., 1865. Т. 2. С. 465, 467.

 [7] Тредиаковский В. К. Ответ на письмо о сапфической и горацианской строфах // Пекарский П. история имп. академии наук в Петербурге. СПб., 1873. Т. 2. С. 256.

 [8] Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь // Дмитриев И. И. Сочинения / Ред и примеч. А. А. Флоридова. СПб., 1893. Т. 2. С. 8.