М. В. Ломоносов

Минимизировать
Имена Михайла Васильевича Ломоносова (1711—1765) и Петра Великого в русском культурном сознании связаны неразрывно. Само явление Ломоносова, из низов выбившегося в первые ученые и поэты, издавна воспринималось как одно из несомненных и драгоценных следствий преобразовательной деятельности реформатора России. Обыденное сознание справедливо усматривало родственность в культурном и человеческом типе Петра и Ломоносова, включая сюда и редкий по размаху и универсальности характер их гения, и самый человеческий их тип — прямой и простой, и холерический их темперамент, и, наконец, даже их сходство во внешнем богатырском сложении. Само значение деятельности Ломоносова для русской культуры и им самим, и потомками воспринималось в русле Петровских реформ. В области языка и литературы Ломоносов сделал то же, что Петр сделал в области государственной: он их секуляризовал и реформировал, придав языку и литературе новое, современное, вполне европейское качество. Реформаторский характер литературной деятельности Ломоносова, а также произошедший в культурном сознании уже XIX в. разрыв литературной преемственности (точкой отсчета новой русской литературы стало надолго творчество Ломоносова) позволили уже К. Н. Батюшкову, а затем и В. Г. Белинскому назвать Ломоносова «Петром Великим русской литературы». Но вероятно, более исключительную связь поэта и государственного деятеля представляет не историческая их соотнесенность, а почти идеальное по своей неправдоподобной последовательности отражение в творчестве Ломоносова образа Петра.
 
Если прочитать подряд все оды, надписи (иллюминационные и к памятнику Петра Великого), слова, поэму, письма и академические проекты Ломоносова (помня при этом, что и в мозаике Ломоносов стремился воплотить образ Петра и что его проекты медалей были направлены на то же), то не может не возникнуть ощущения, что не отдельное произведение поэта или художника, ученого или администратора, а все творчество Ломоносова в его совокупности, проникнутое восторгом перед Петром, вся деятельность Ломоносова, сознательно проецируемая на петровский идеал личности, деятеля и слуги Отечества, а возможно и сама жизнь Ломоносова, его необычайная судьба — есть памятник Петру Великому. Разбросанные по разным текстам Ломоносова отзывы о Петре, ссылки на него, обращения к нему, видимо, отражают постоянное присутствие в его сознании этого идеала, которым все меряется и поверяется и которым Ломоносов не устает восхищаться. Восхищение это может казаться порой заученным, риторическим (в оценочном смысле этого слова), а потому неискренним, неживым, но вероятнее, что оно есть будничное проявление того редко достигаемого изумления, которое лучше всего передает место из слова Ломоносова Петру Великому: «Часто размышлял я, каков Тот, который всесильным мановением управляет небо, землю и море: дхнет дух его — и потекут воды, прикоснется горам — и воздымятся. Но мыслям человеческим предел предписан! Божества постигнуть не могут! Обыкновенно представляют Его в человеческом виде. Итак, ежели человека, Богу подобного по нашему понятию, найти надобно, кроме Петра Великого не обретаю». Сбивчивость этого места, оправдательные интонации при уподоблении Петра Создателю передают высочайшую степень восхищения, которое не может не вызвать недоумение. Это место в эмоциональном отношении близко к стихам «Вечернего размышления о Божием величестве»: «Теряет так мой ум себя, Смущен пространство то смотря» (вариант 1751 г.). Едва ли будет преувеличением сказать, что образ Петра Великого, включающий в себя и его личность, и его деяния, по своему совершенству и непостижимости был для Ломоносова сопоставим с мирозданием, являясь, как и последнее, источником чистого вдохновения.
 
Такое восприятие Петра как богоподобного совершенства имеет историческую обусловленность. Ломоносов принадлежит к поколению, детство которого пришлось на последний и наиболее триумфальный период царствования Петра. Считается, что на отношение Ломоносова к Петру повлияли поморские предания о «чудо-царе», трижды посетившем архангельские края (в 1693, 1698 и 1702 гг.).[1]  В годы юности Ломоносова, протекавшей уже в столицах и пришедшейся на царствование Анны Иоанновны, имя и дело Петра отнюдь не были забыты, но упоминались глухо, несколько оппозиционно. В Петербурге в стенах Академии наук тень Петра, ее основателя, наиболее зрима, к ней нет-нет да и взывают (например, чтобы прекратить небрежительное обращение с «московскими студентами», в числе которых был и Ломоносов, вспоминают, что они «дети Петра»).[2]
 
В Марбурге благодаря Хр. Вольфу, сыгравшему важную роль в формировании мировоззрения Ломоносова, он попадает в ту струю европейского Просвещения, в которой царит заинтересованное и восторженное отношение к гению Петра и его политическому эксперименту. И Вольфу, и Лейбницу, и И. Хр. Готшеду весьма импонировала сама личность Петра, воплотившая в себе идеал той стадии гуманизма, в которой особенно ценились сила, исключительность личности и ее универсализм. Такая оценка Петра находит отражение и в поэзии готшедеанского классицизма, изучение которого в Марбурге повлияло на дальнейшее творчество Ломоносова. Готшед, стоящий во главе этой школы, на смерть Петра I откликнулся одой, которую Ломоносов, по всей видимости, знал. Здесь, в Германии, сказки архангельских мужиков обогащаются благодаря лучшим умам тогдашней Европы, рациональным обоснованием феномена «чуда-царя», достигая с ними удивительного консонанса.
 
Возвращается Ломоносов в Россию накануне переворота, возведшего на престол императрицу Елизавету Петровну. Новое царствование, можно сказать, с самых своих первых минут («Видите, чья я дочь?») шло под лозунгом воскрешения имени и дела Петра. Превознесение Петра, особенно в первые годы царствования, было той точкой пересечения, в которой сходились и официальная пропаганда, и искренность самых смело настроенных сынов Отечества.
 
Культ Петра достиг своей кульминационной точки в царствование Елизаветы Петровны по нескольким причинам. Первая, хрестоматийно очевидная, лежит в желании Елизаветы и ее партии загладить некоторую неловкость, связанную с переворотом, утвердившим на престоле дочь Петра. О другой, отмеченной В. О. Ключевским, будет сказано ниже. Но есть еще одна причина, отражающая законы поколений. На середину века приходится деятельность второго послепетровского поколения, т. е. людей, которые, подобно Ломоносову, застали царствование Петра в детстве и были детьми деятелей Петровской эпохи и внуками допетровской. Неизменные законы памяти поколений сыграли для культа Петра свою роль. Ломоносов и его современники начинали отсчет царствования Петра с допетровского времени. В отличие от следующего поколения они хорошо себе представляли ужас стрелецкой смуты (ей посвящена одна из двух песен поэмы Ломоносова «Петр Великий», заметное место уделено в его «Слове похвальном... Петру Великому», ею же особенно пристально интересовался Сумароков). Царствование Петра оценивалось этим поколением не как абстракция, вне связи с прошлым (такой подход будет характерен для позднейших потомков), а как конец безвластия, массового самоистреблеиия народа, как переход от бесчинств к порядку. Перед отцами у людей середины века в восприятии Петровских реформ было то преимущество, что сами они не были участниками преобразований и, не испытав на себе великой ломки, послепетровскую Россию они воспринимали как данность. Одним словом, негативные стороны деятельности Петра, хорошо известные его современникам и смущавшие умы потомков, этому поколению были как раз наименее видимы.
 
До нас не дошло ни одного сколько-нибудь критического отзыва Ломоносова о Петре, что, конечно, не может означать, что Ломоносов ко всему, содеянному Петром, относился одинаково положительно. По тому, что ряд поступков Петра никогда не попадает в круг восхваляемых им дел, можно косвенно судить об их неодобрении (сюда относятся, например, дело царевича Алексея и учреждение Синода).
 
Основным источником знания Ломоносова об эпохе и личности Петра были рукописные записки (A. A. Матвеева, Сильвестра Медведева, кн. Б. А. Куракина) и устные рассказы петровских деятелей: «...мы с удивлением читаем, от оных не без сердечного движения в дружелюбных разговорах слышим...» («Слово похвально... Петру Великому»). Устные анекдоты (в старом смысле слова) о Петре в середине века составляли, по-видимому, важную часть культурной беседы. По свидетельству С. А. Порошина, Петр I — предмет постоянных разговоров при дворе вел. кн. Павла Петровича: И. Г. Чернышев, Н. И. Панин и сам Порошин с неизменным восхищением обсуждают известные и передают друг другу новые, малоизвестные, исторические рассказы из жизни «покойного государя».[3] В это же время предания о Петре собирает и записывает Я. Я. Штелин. Ломоносов, таким образом, иаходился в поле постояиного общего интереса к деяниям и личности Петра.
 
Уже в первой оде «На взятие Хотина» (1739)[4] Ломоносов изобразил Петра I героем, явившимся из облаков над полем брани заступником русского воинства. Хотинская ода, надолго оставаясь образцом одического жанра, узаконила уместность апелляции в одах к памяти Петра I.
 
К началу 1750-х гг. Ломоносов постепенно втягивается в изучение истории России, в эти годы им набросан план русской истории, одним из пунктов которого значится эпоха Петра Великого. Тогда же (не позднее) было положено начало собиранию материалов о царствовании Петра. Когда в 1757 г. И. И. Шувалов обратился к нему с просьбой доставить Вольтеру материалы о Петре для написания заказанной ему императрицей Елизаветой Петровной «Истории Петра Великого», у Ломоносова оказывается много «записок о трудах великого нашего монарха» (письмо Шувалову от 2 сентября 1757 г.) и уже готово несколько «экстрактов» о царствовании Петра I. Нам из-вестен один из них — «Описание стрелецких бунтов», почти без изменения использованный в труде Вольтера. Другие, по-видимому, закончены не были. Тогда же Ломоносову был поручен просмотр первых 8 глав труда Вольтера, на которые он сделал критические, не без некоторого раздражения замечания, не преминув отметить «бесчестное и поносительное для России описание» русских обычаев и приниженность славы Петра. Едва ли Ломоносов всерьез думал о написании им самим истории Петра Великого, но свои литературные труды («Слово похвалыюе... Петру Великому» и поэму «Петр Великий») он, без сомнения, рассматривал как исторические. «Слово» он даже послал Вольтеру в качестве материала по истории Петра.
 
В. О. Ключевский обратил внимание на то, что «в царствование Елизаветы русские пользовались результатом реформ, но пока им еще не приходило в голову сопоставлять эти результаты с самой Европой, на которую оии ориентировались».[5] He приходило — отчасти потому, что они не знали Европы: вояжи станут обыкновениы в екатерининское время. Но и тот, кто, подобно Ломоносову, был с Европою знаком, удивительным образом в постпетровское и доекатериниское время не соотносил Россию с нею. Ломоносов, возможно как мало кто, осознавал отставание России по ряду существенных пунктов от «просвещенных народов» — например, в оргаиизации науки, в почти полном отсутствии русских ученых, в отсутствии карт, статистики, в малом числе газет, журиалов и т. д. Этого можно было достичь, по его мнению, административным, волевым путем, т. е. приняв за образец какой-нибудь германский университет, построить в Петербурге подобный. Неутомимый труд на этом поприще самого Ломоносова, как не странно, не давал очевидных всходов. Можно только предполагать, почему это происходило. Потому ли, что его реформам Академии и университета препятствовали недоброхоты, как считал он сам, или потому, что его методы были неверными, как считал, например Г. Ф. Миллер, для нас важно, что решение социальных вопросов он мыслил таким же образом, что и Петр. Об этом свидетельствует и его «Письмо о размножении и сохранении российского народа» (1761) — важный государственный документ, написанный по заказу И. И. Шувалова. Ломоносову не кажутся невозможными запрет пострижения в монахи молодых людей, распоряжение об обязательном заключении браков, закон о переносе или полной отмене Великого поста — все это, с рациональной точки зрения, должно было обеспечить здоровье и «сохранение» народа. Замечательно, что не однажды при этом он сочувственно ссылается на указы Петра. Из всего сказанного видно, что Ломоносов находится в том же историческом и интеллектуальном пространстве, что и его идеал. Методы управления Петра, вызывающие порой душевный трепет и протест потомков, ему внутренне близки. Ломоносову, как и лучшим его современникам, кажется, что дело Петра еще продолжается, что быть просвещенным, передовым ревнителем чести и славы Отечества равносильно продолжению петровского дела. Когда за несколько дней до смерти Ломоносов конспективно набрасывает итог своей деятельности, в предпоследнем пункте он помечает: «За то терплю, что стараюсь защитить дело Петра, чтобы показали россияне свое достоинство pro aris etc.»,[6] имея в виду именно то, что он борец за развитие России, а это равнозначно стороннику и борцу за дело Петра. Такое, может быть несколько прямолинейное, представление о развитии России, при котором путь ее, начертанный Петром, прям и ясен, связано с тем, что в елизаветинское время европеизация России еще не воспринимается как «разрыв культуры» (что также отметил Ключевский), и ее исторический континуитет не подвергается сомнению. Критике дела Петра в духе славянофильства, или «люборусства», начавшейся в Екатерининскую эпоху, еще нет места. Как не пришло еще понимание недостаточности и непрочности, а порой и невозможности директивных мер в социальной политике. Оно придет через несколько лет после смерти Ломоносова, в период работы Комиссии уложения, когда образ Петра, созданный Ломоносовым, уже станет хрестоматийным и отойдет в прошлое.
 
Тексты печатаются по изданию: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч.: В 11 т. М.; Л., 1959. Т. 8. При комментировании использованы примечания Г. П. Блока и Т. А. Касаткиной.
 
 
 
ПЕТР ВЕЛИКИЙ. Героическая поэма
 


[1] Один из анекдотов о щедрости Петра и внимательности его к простому люду, дошедших до нас в передаче Я. Я. Штелина, по словам последнего, «получен от профессора Ломоносова, уроженца Холмогор, которому отец его, бывший тогда при сем случае, пересказывал» (Подлинные анекдоты Петра Великого, слышанные из уст знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге, изданные в свет Я. Штелином. 3-е изд. М., 1789. С. 179).
[2] Материалы для истории имп. Академии наук. СПб., 1890. Т. 2. С. 221.
[3] См.: Семена Порошина записки. СПб., 1881. С. 238, 286, 292, 358, 360, 542 (ссылки даются только на дневник за 1765 г.).
[4] Ранняя редакция оды неизвестна, принято считать, что дошедшая до нас редакция 1751 г. не коснулась содержания оды.
[5]  Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. М., 1989. Т. 7. С. 279.
[6] Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1957. Т. 10. С. 357. Pro aris et certamen (борьба за алтари и домашние очаги) - цитата из труда Цицерона «О природе богов» (III, 94).