ИЗ «ИСТОРИИ ИУДЕЙСКОЙ ВОЙНЫ» ИОСИФА ФЛАВИЯ

Подготовка текста, перевод и комментарии А. А. Пичхадзе

Текст:

Како Отапатъ взятъ бысть

Как была взята Иотапата

 

Уеспасиянъ[1] же се съ своимъ сыномъ Титомъ[2] и въ Птолѣимадѣ[3] пребываа, искушаше вои и писаше, кождо какъ ихъ есть. И Плакида же, иже бысть посланъ на воевание галилѣйско, хотя славу взяти, и устрѣмися на Иотопатъ,[4] иже есть стлъный градъ галилѣйскый и твержий. Но не улучи упования. Гражане же очютивше пришествие ихъ, сташа прѣдъ градомъ исплъчившеся, и снемшеся съ римскыми плъкы, скоро побѣдиша ихъ, и язвивше много ихъ, и убивше 7 мужь. Зане не обычай имъ есть обратити плещи, когда побѣжени будуть, но тихо отступають, яко не знати бѣгания ихъ.

А Веспасиан со своим сыном Титом, пребывая в Птолемаиде, испытывал воинов и писал, каков каждый из них. Плацид же, который был послан вести войну в Галилее, желая добиться славы, устремился на Иотапату, столичный город Галилеи, укрепленный лучше других. Но не достиг того, на что надеялся. Ибо горожане, узнав об их наступлении, стали перед городом, изготовившись к бою, и, схватившись с римскими полками, скоро победили их, многих ранив и убив семь человек. Ведь не в обычае у них обращать спину, когда они терпят поражение, но отступают понемногу, так что бегство их оказывается незаметным.

 

И абие Еуспасианъ погна от Птоломаиды и на Галилѣю, и повелѣ воемъ ходити яко обычай есть римляномъ: стрѣлцемъ и легкооружником напереде, да блюдуть внезапнаго приезда противныхъ и испытають, егда когда будуть съкрыти вои по лѣсомъ; и по них ити бронистьцемь, едина чясть конникъ, а другаа пешець; и по нихъ путедѣлци, идеже тѣсно и люто, сѣкуще и равнающе, да не трудятся лютымъ путемъ; и по нихъ игемонъ товаръ и воеводстий и конници на съблюдение его; и потомъ съ избранными сам конникы и пешци; и по немъ осли и мскы, несуще съсуды, имиже грады възимаху; и по тѣхъ начялници спирамъ[5] и воеводы, окрестъ же ихъ избраннии вои; и потомъ хоругви наричемыи орелъ, зане се есть цѣсарь всѣмъ птицамъ и крѣплий всѣхъ, и устрѣтение его побѣды являеть. И тѣмъ въслѣдоваху трубници, и по нихъ плъкъ, расширився на 6 частѣй; и по нихъ сотникъ призирая чины; и по них стражие конници и пешци съ оружиемъ, стрегуще зада.

Веспасиан же сразу двинулся от Птолемаиды на Галилею и приказал воинам выступать, как это заведено у римлян: впереди стрелки и легковооруженные, которые должны вести наблюдение на случай внезапного приближения противника и разведывать, не спрятаны ли отряды по лесам; за ними следуют латники, частью — всадники, частью — пехотинцы; и вслед за ними — путепроходчики, которые рубят лес и разравнивают дорогу в тесных и труднопроходимых местах, чтобы <воины> не уставали от тяжелого пути; за ними — обоз полководца и военачальников и всадники для его охраны; потом сам <полководец> с отборными <частями> конницы и пехоты, и за ним — ослы и мулы, везущие приспособления, при помощи которых они брали города; а за ними — предводители спир и военачальники, и при них — отборные воины; потом — значки, которые называют «орел», потому что это царь над всеми птицами, — он сильнее всех, и встреча с ним предвещает победу. И за ними следовали трубачи, затем — войско, разделяющееся на шесть частей, и далее — сотник, надзирающий за строем, и за ними — сторожевой отряд из всадников и пехотинцев с оружием, охраняющих задние ряды.

 

И видѣвше их галилѣяне ужасошася вси, и мнози начяша раскаиватися. Иже окрестъ Иосифа, прежде видѣния разбѣгошяся съ Иосифомъ къ Тивириадѣ.[6]

И все галилеяне, увидев их, ужаснулись, и многие начали раскаиваться. Те, что были при Иосифе, еще прежде, чем увидели, бежали с Иосифом к Тибериаде.

 

Исплънишася страха вси тивириане, разумѣюще, яко не бѣжалъ бы и Иосифъ, аще бы ся не отчаялъ. То смотряше, како конець будеть иудѣомъ, и вѣдяше, яко нѣсть имъ спасениа, аще не покаются, а самъ чаяше прощениа от римлянъ. Но обаче съ людми изволи умрѣти, негли предати отечьство и власть, преданную ему. И написа къ властелемъ иерусалимъскымъ о всемъ съ истинною, да или миръ изволять, или прислють ему помощь.

И преисполнились страха все тибериане, понимая, что не бежал бы Иосиф, если бы не потерял надежду. А он размышлял, каков будет конец иудеянам, и знал, что нет им спасения, если не покаются, а сам надеялся на прощение от римлян. Но однако предпочел умереть вместе с людьми, чем предать отечество и данную ему власть. И он написал иерусалимским властителям правдиво обо всем, чтобы они либо предпочли мир, либо прислали ему помощь.

 

Еусписиан же взя Гадарю[7] и окръстняя веси, не пощадѣ от стара и до младенець, но вся ножу предасть. И потомъ иде на Етапату. И слыша Иосифъ, пришедъ тамо от Тивириады, и укрѣпи мышци иудѣйскы. И некоему благовѣстовавшу къ Еуспасиану Иосифово пришествие, и абие той тосняся, мня всю Иудѣю взяти, аще Иосифа имуть, посла Плакиду съ тысящею конникъ, да объступять градъ, да бы не выбежалъ Иосифъ. Самъ же по единомъ дни поемъ всю силу, иде на Етапату до полудне, и двѣма плъкома пешець объступи градъ, а конникы за тѣми постави, загражаа имъ вся пути.

Веспасиан же взял Гадару и окрестные села, не пощадил ни стара, ни мала, но всех предал мечу. И потом пошел на Иотапату. И услышал <об этом> Иосиф, придя туда из Тибериады, и укрепил силы иудеян. Кто-то сообщил Веспасиану о прибытии Иосифа, и он сразу, думая, что возьмет всю Иудею, если поймают Иосифа, поспешил послать Плацида с тысячей всадников окружить город, чтобы Иосиф не мог бежать. Сам же днем позже, собрав всю силу, пошел до полудня на Иотапату и с двумя полками пехотинцев окружил город, а всадников поставил за ними, преграждая им все пути.

 

Июдеи же, вышедъ прѣд врата, сташа. Еуспасианъ пусти на ня стрѣлци, и пристави праща[8] и вся далѣ пущаемаа. Сам же съ пешци на пригорняя мѣста иде, идеже мощно раскопати стѣны. И убоявся Иосифъ выскочи, и с нимъ вси иудѣи, и сняшася с римляны и отгнаша а. И сѣкъшеся весь день, на нощь разидошася. И тогда от римлянъ мнози быша язвени, три убитии, от жидовъ же язвени 600 и 17 и падоша же.

Иудеяне же, выйдя, стали перед воротами. Веспасиан послал на них стрелков и установил пращи и все метательные орудия. Сам же с пехотинцами направился на высокое место, откуда можно было разрушить стены. Испугавшись, Иосиф сделал вылазку и с ним все иудеяне, и схватились с римлянами, и отогнали их. И рубились весь день, а к ночи разошлись. Тогда многие у римлян были ранены, трое убиты, а у евреев ранены шестьсот, а семнадцать пали.

 

Наутрия вышедъше нападоша на римляны велми крѣпле. Обрѣтоша же ся противнии крѣпльше ихъ. До пятого дне бишася, и бысть видѣти ломъ копийный, и скрежтание мечное, и щити искѣпани, и мужи носими, и землю напоиша кровий. А ни иудѣи римлянъ не устрашивахуся, ни римляне трудяхутся, зряще твердости града.

Наутро, выйдя, напали на римлян с гораздо большей силой. Противник же оказался сильнее их. Пять дней они бились, и можно было видеть, как ломались копья, и скрежетали мечи, и разбивались щиты, и выносили мужей, и землю напоили кровью. Однако ни иудеяне не проникались страхом перед римлянами, ни римляне не падали духом, видя, как твердо укреплен город.

 

Сей бо градъ весь стоить над пропастию, яко не мощно очима человѣческыма дозрѣти глубины, токмо от севера приступъ малъ, зане къ дебри кончяшася стѣны. Еуспасианъ же, противляяся утвержению града и крѣпости иудѣйской, и призва властелины своя, и повелѣ воемъ носити пръсть, и хворостъ, и камение, и абие расшедъшеся понесоша. И устроивше желѣвы,[9] да быша не пакостили из града, и наплъниша пропасти. Иудѣи же камение велико пущаху на ня, но не успѣша ничтоже.

Ведь этот город весь стоит над пропастью, так что невозможно глазам человеческим измерить глубину; только с северной стороны небольшой приступ, потому что стены кончались, сходя к ущелью. Веспасиан же на преодоление твердыни города и силы иудейской призвал своих военачальников и приказал воинам носить землю, хворост и камни, и они сразу, разойдясь, принялись носить. И, устроив черепаху, чтобы им не причиняли вреда из города, наполнили пропасть. Иудеяне же бросали на них множество камней, но ничего не добились.

 

Уесписианъ же постави окрестъ града стѣнобиичныя съсуды; бяше ихъ 60, и трекапный[10] камень метаху порочами, и сулици[11] из лукъ пущаемы шумяху, и стрѣлы помрачиша свѣтъ. И тѣмъ не смѣша жидове лѣсти на стѣны, възбраняеми суще от вышняя мьсти. Выристаху же яко разбойници изъ вратъ, внезаапу желевъ отторгаху, и под нею стоящихъ сѣчяху.

Веспасиан поставил вокруг города стенобитные орудия — их было шестьдесят, — и они пращами метали камни весом в три капи; и сулицы, пускаемые из лука, свистели, и стрелы затмили свет. И из-за этого иудеяне не посмели выходить на стены — им мешал верхний защитный обстрел. Они, как разбойники, выбегали из ворот, стремительно оттаскивали черепаху и секли стоящих под ней.

 

Еуспасианъ же повелѣ покровъ сътворити от конець до конець града и приспу выше града. Иосифъ же, видѣвъ, съвокупи дѣлатели, да быша выше въздѣлали стѣны. Онем же не могущимъ от камениа и стрѣлъ, и сей покровъ имъ устрои новодраными кожами волуями. И тако дѣлающе за нощь и день въздаша 20 лакотъ възвыше стѣны, имже велика бысть печяль Еуспасиану, зане не помысли, что сътворити высотѣ той противу. И отозва воя и сѣде около града думаа, да гладом възмѣть я.

Тогда Веспасиан приказал сделать покрытие от одного конца города до другого и насыпь выше города. Иосиф же, видев это, собрал строителей, чтобы они надстроили стены. А когда они не смогли из-за камней и стрел, он устроил им навес из свежесодранных воловьих шкур. И так работая, за ночь и день они надстроили стены на двадцать локтей в высоту, к великой досаде Веспасиана, поскольку он не мог придумать, что предпринять против такой высоты. И отозвал воинов и осадил город, думая взять их голодом.

 

Онем же обилие бысть всякого брашна, оскуде же в нихъ соль и вода, зане не бысть источника, ни кладязя внутрь града. Еуспасианъ же... яко жаждею предадятся ему. Иосифъ же, хотя преломити упование его, повелѣ измочити много ризъ и повесити на стѣнахъ, да каплеть из нихъ, имже печяль и ужасъ приа римляны. И гемонъ, отчаався гладное взятие, възвратися пакы на оружие и на нужю, егоже жадаху июдѣи: отчаявъше бо себе и градъ, изволиша умрѣти от рати, негли от глада и жажда. И по вся дни жидовое биющеся вси побиени быша, и мало ихъ остася. Расмотрѣвъ Иосифъ, яко нѣсть уже спасениа, думаше побѣгнути изъ града. И разумѣвше народи, обиступлеше и моляхуся ему, да не презрит их в той бѣдѣ, въздвигающе упование свое на нь на единаго: «Аще бо и еще пребудеши с нами, то вси на рати бодри будем тебе ради; аще ли отидеши, то мы пленени будем». Он же, промышляя о своей главѣ, глаголаше им, яко: «Вас дѣля выхожу, да събравъ воя внезапу нападу на супостаты. Ти бо, оже слышат мя вышедша от вас, град оставлеше, и по мнѣ женут». Таковая рекшу ему, не послушашя людие, но и дѣти, и старии, и жены съ младенци, болма разгорѣвшяся любовию к нему, припадаху к ногама его, молящеся, да не отступить от нихъ. И сей, видя вопль и рыдание ихъ, осклаблься рече: «Нынѣ врѣмя, о друзи, обрѣсти славу некончяную и сътворити что мужеское на память послѣднимъ».

У них же было обилие всякой снеди, но недоставало соли и воды, потому что не было ни источника, ни колодца внутри города. Веспасиан <надеялся>, что они сдадутся из-за жажды. Но Иосиф, желая отнять у него надежду на это, приказал намочить многочисленные одежды и повесить на стенах, чтобы с них капало, отчего римлян охватило уныние и ужас. Полководец, отчаявшись взять город голодом, снова обратился к оружию и насилию, а этого и хотели иудеяне: потеряв надежду спасти жизнь и город, они предпочитали умереть в битве, чем от голода и жажды. И евреи, сражаясь все каждый день, терпели поражение, и их осталось мало. Иосиф, рассудив, что нет уже спасения, думал бежать из города. И узнав об этом, люди обступили его и умоляли не бросать их в этой беде, возлагая надежды на него одного: «Если ты останешься с нами, то все, не зная усталости, будем биться за тебя; если же ты уйдешь, то мы попадем в плен». Он же, думая, как спасти свою голову, говорил им, что: «Ради вас я ухожу, чтобы, собрав воинов, внезапно напасть на врагов. Ведь они, как только услышат, что я ушел от вас, оставят город и погонятся за мной». Этих слов не послушали люди, но и дети, и старики, и женщины с младенцами, воспылав большой любовью к нему, припадали к его ногам, умоляя не уходить от них. И он, видя их вопль и рыдание, уступил и сказал: «Ныне время, о други, обрести славу вечную и сотворить нечто достойное мужей на память грядущим поколениям».

 

И събравъ крѣпльшихъ, иде на стражи и разгна их, и сѣчяше я до обрытия, и желевъ раздруши и покровъ ихъ, и приспу раскопа, и дѣла ихъ зажже; и по три дни и по три нощи не опочиваа то творя. Еуспасианъ же то видя воя своя недомышляюща противу ристанию иудѣйску, и повелѣ не сниматися съ человѣкы, жаждющихъ смръти: нѣсть бо крепле ничтоже отчаявшихъся крѣпле и неволею биющихся. И повелѣ аравскиимь стрѣлцемъ и сурьскымъ порочником, да борются съ иудѣи. Си же идуще и тѣла не щадяще, нападаху на римляны лютии, поминующе стрѣлци.

И собрав сильнейших, пошел на сторожевой отряд и разогнал его, и сек их до лагеря, и разрушил их черепаху и навес и насыпь раскопал, и сооружения их поджег; и три дня и три ночи делал то же без отдыха. Веспасиан же, видя, что его воины не могут противостоять вылазкам иудеян, приказал не вступать в бой с людьми, жаждущими смерти: ведь нет ничего сильнее отчаявшихся и сражающихся потому, что нет другого выхода. И приказал арабским стрелкам и сирийским пращникам биться с иудеянами. А те шли и не щадя головы яростно нападали на римлян, минуя стрелков.

 

И пакы Еуспасианъ исплъчи воя якоже прѣжде, и стрѣлци застави, и въздѣлаша приспу. И поставиша овенъ, еже есть дрѣво велико и тлъсто, подобно шеглѣ корабелной, а в конець же его всажено желѣзо велико рогато, имже и овенъ наречется. И врывше двѣ дрѣве яко рососе, и между има положьше и оборсавше ужи множество людий и влекуще биаху. И стрѣлцемъ стрѣляющим, и суличникомъ сулицами сующимъ, и порочникомъ камение пущающимъ, и не смѣюще июдѣи стати на забралѣхъ.[12] Потомъ же безъ страха биаху стѣны овномъ, и множеству на единомъ мѣсте биющимъ, и трясахуся стѣны. Иосифъ же наплъни мѣхы половы, събра и повеси, и идеже влечаху овна, то на то мѣсто влечяху мѣхы, и не бысть пакости стѣнамъ, възбраняющи овну мѣхы. Римляне же, привязывающе сръпы къ стружиемъ, отрѣзываху мѣхы. Иудѣи же отчаявшеся въземше лючь, и тростие, и хворостъ сухъ, и смолу и серу, и треми мѣсты вытекше подожгоша приспу, и дѣла, и пороки, и овенъ. Римляне же ужасошася от шатания ихъ, разбѣгошася; и пламени обьступившю ихъ, и не могуще утещи, сами ся рѣзаху.

И снова Веспасиан изготовил воинов к бою, как прежде, и поставил впереди стрелков, и восстановили насыпь. И поставили баран: это большое толстое бревно, похожее на корабельную мачту, а на конце его насажены рога большие из железа — поэтому оно и называется баран. И врыв два бревна наподобие развилины и поместив его между ними и обвязав веревками, множество людей, оттягивая, наносили удары. И в это время стрелки пускали стрелы, суличники метали сулицы, а пращники бросали камни, так что иудеяне не смели подняться на забрала. И потом они, не опасаясь, били стены бараном, и когда множество <людей> било в одном месте, стены сотрясались. Иосиф же наполнил мешки, набрав половы, и повесил, и куда тащили баран, на то место тащили мешки, и стенам не было вреда, потому что барану мешали мешки. Но римляне, привязывая серпы к копьям, отрезали мешки. И иудеяне в отчаянии, взяв факел, сучья и сухой хворост, смолу и серу, выскочив в трех местах, подожгли насыпь, и сооружения, и метательные орудия, и баран. Римляне, в ужасе от их дерзости, разбежались; пламя окружило их, и, не имея возможности бежать, они резали сами себя.

 

Тогда мужь нѣкто иудѣянинъ дѣло сътвори подобно памяти. Елеазаръ сей бысть Соммѣинъ сынъ, отечьство же его весь галилѣйскаа. И сей подъемъ камень великъ зѣло, и пусти на овенъ, и отшибѣ главу его, и скочи съ забралъ и взя главу его срѣди римлянъ, и възвращься ста надъ градомъ, да будеть всѣмъ явленно и славно, и дръжа овню главу. И прелѣтѣвше 5 стрѣлъ от заднихъ стрѣлець и удариша и, и уязвенъ свалися съ града съ овномъ.

Тогда один из мужей, иудеянин, совершил поступок, достойный памяти. Это был Елеазар, сын Самия, родом из галилейского села. И он, подняв огромный камень, бросил на баран и отшиб ему голову, затем соскочил с забрал и схватил его голову прямо среди римлян и, возвратившись, встал над крепостной стеной, чтобы все видели и знали, держа голову барана. И пять стрел, прилетев от задних стрелков, поразили его, и, раненый, он упал со стены вместе с бараном.

 

И по семъ храбра явистася Нѣтиръ и Филипъ из града Рума: нападоста бо на десятый плъкъ с такимъ шюмомъ и с такою крѣпостию и скоростию, яко раздрушиста плъкъ велий, разгнаста и побѣдиста, и не тръпяще мужества ею, на няже устремляшетася. Иосифъ вышед съ людми, разгна пятый плъкъ и вся оставшаа пожже, а основания приспы размѣта.

А после него храбрецами явили себя Нетир и Филипп из города Румы, которые напали на десятый полк с таким шумом, с такою силой и скоростью, что разбили большой полк, разогнали его и победили: не в силах были устоять перед их мужеством те, на кого они устремлялись. Иосиф же, выйдя с людьми, разогнал пятый полк и пожег все оставшиеся <орудия>, а основания насыпи раскидал.

 

И утру же бывшю, Еуспасианъ, събравъ разбѣгшихся, поносяше имъ, занеже бѣжаша не прѣд воины, но прѣд разбойникы, не стыдящеся ни воинскаго закона, ни отечьскыя похвалы. И вси единодушествующе третьюю приспу въздѣлаша, и овенъ въздѣлаша, и биаху идѣже преже пошибоша.

И когда наступило утро, Веспасиан собрал разбежавшихся и поносил их за то, что они бежали не перед воинами, но перед разбойниками, не стыдясь ни воинского закона, ни славы отцов. И все, в единодушном устремлении, надстроили третью насыпь и восстановили баран, и били там, где уже раньше произвели разрушения.

 

И ту нѣкто из града застрѣли Еуспасиана въ плесно, нъ съверху: удаление бо мѣста изя силу стрѣлную. И великъ мятежь бысть римляномъ: окрестнии бо его, видѣвше кровь, възвѣстиша всѣмъ о язвѣ гемонстѣй. И страхъ велий на всѣхъ нападе, и охабльшеся градъвзятия, течяху скоро къ гемону. Прѣжде всѣхъ Титъ убояся о отци. Но скоро престаша от мятежа, гемонъ же обѣзавъ ногу и погна сквозѣ плъкы своя, да быша узрѣли и, и ти видѣвше и обрадовашася и другъ друга пострѣкаша, на стѣны устремляющеся, мъщающе своего гемона. И бысть видѣти падающа жиды акы снопы съ забралъ, но обаче не слазяху съ стѣнъ, но смръть прѣд очима видяще висяхуся и огнь, и желѣза и камение пущаху на подстоящихъ. Но не успѣша ничтоже.

И тут кто-то из города ранил Веспасиана в ступню, но неглубоко: большое расстояние ослабило силу стрелы. И у римлян началось великое смятение: стоявшие вокруг него видели кровь и оповестили всех о ране полководца. И великий страх напал на всех, и, оставив битву за город, они быстро побежали к полководцу. Прежде всех Тит испугался за отца. Но скоро волнение улеглось, и полководец, обвязав ногу, поскакал через свои полки, чтобы они увидели его, и те, видя его, обрадовались и, подгоняя друг друга, устремлялись на стены, мстя за своего полководца. И можно было видеть, как евреи падали, будто снопы, с забрал, но, однако, не сходили со стен и, видя смерть перед глазами, свешивались и бросали на стоящих внизу камни, железо и огонь. Но ничего не достигли.

 

Но и нощи приспѣвши не опочиваху, стрѣлы же и сулици пущаемы множество убиваху, паче же всѣхъ порочна сила, иже и забрала отшибаху, и углы съкрушаху. Единому же от мужь срази главу, и съскочи глава до трей връстъ. И жена непраздна вышедши из дому, яко удари въ чрево ея, и вышебѣ младенець до връсты. Лютъ же вопль от женъ изъутра въста, плачь же и внешнихъ, и стенание до небеси идяше. Кровь зъ забралъ течяше яко рѣкы, и моглъ бы кто по трупиа вълести въ градъ, яко по степенемъ. Мнози же иоттапатианъ тогда добрѣ страдавше падоша, мнозн же язвени быша. Стѣна же всею нощию биема овномъ съкрушися и паде. Жидове же облъкшеся въ оружие, падшаа мѣста твердяху.

Но и с наступлением ночи они не дали себе отдыха, но пущенные стрелы и сулицы убивали множество людей, а особенно — метательные орудия, из которых и забрала отшибали, и углы сокрушали. Одному из мужей оторвало голову, и отскочила голова на три версты. И беременная женщина, вышедшая из дома, — как ударило в чрево ее и вышибло младенца на версту! И страшный вопль вырвался у женщин внутри <города> и плач у тех, кто стоял снаружи, и стенание поднялосьдо неба. Кровь с забрал текла рекою, и можно было по трупам войти в город как по ступеням. Многие из иотапатиан, тогда славно подвизавшись, пали, и многие были ранены. А стена, которую били всю ночь бараном, сломалась и обрушилась. И еврен, вооружившись, укрепляли обрушившиеся места.

 

И утру бывшю Еуспасиянъ покои воя от нощнаго труда мало, и потомъ иде на възимание града. И повелѣ конникомъ крѣпльшимъ, да съсѣдъ с конь, поидуть на падшаася мѣста, и по тѣхъ пѣшцем храбрѣйшимъ, а прокъ конникъ постави по пригорию, да не утечет из града никтоже гражанъ. Стрѣлца же и порочникы застави назадъ, да не дадять гражаномъ выникнути и-забралъ. И на мѣста, идеже стѣны цѣлы быша, ту принесше лествица, да гражаномъ падшихъ мѣстъ блюдущимъ, си безъ страха влѣзуть. Увѣдѣв же Иосифъ, повелѣ олово кыпящее лѣяти на ня, имже иждежени своливахутся, и много ихъ иждежено бысть. И пакы Еуспасиянъ повелѣ три сыны на приспѣ съдѣлати, по 50 лакотъ възвыше, и поковаша а желѣзомъ, да не прикоснется ихъ огнь, и тверди будуть тягостию. И възведъ на ня лучьшии стрѣлци, и суличникы, и праки легкиа, и биахуть и яко из неба. Гражане же исподнии не могуще с вышними битися и видимии с невидимыми усклабишася, но противляхутся, дондеже изнѣмогоша.

Когда же наступило утро, Веспасиан дал воинам немного отдохнуть от ночных трудов, а потом пошел на взятие города. И приказал самым сильным из всадников, сойдя с коней, идти на обрушившиеся места, и за ними — храбрейшим из пехотинцев, а остальных всадников поставил по пригорью, чтобы не убежал из города никто из горожан. Стрелков же и пращников поставил назад, чтобы они не давали горожанам высунуться из-за забрал. И на места, где стены были целы, принесли лестницы, чтобы, пока горожане охраняют обрушившиеся места, они сами влезли без опаски. И узнав это, Иосиф приказал лить на них кипящее олово, и они, обожженные им, скатывались вниз, и много их было обожжено. И снова Веспасиан приказал сделать на насыпи три башни по пятьдесят локтей в высоту, и оковали их железом, чтобы не вредил им огонь и чтобы они были крепки своею тяжестию. И поставил на них лучших стрелков и суличников и легкие метательные орудия, и они стреляли как будто с неба. Горожане же, оказавшись внизу и не имея возможности биться с теми, кто выше, к тому же видимые с невидимыми, отступили, но продолжали сопротивляться, пока не обессилели.

 

И потомъ выбѣже нѣкто из града и насочи къ Еуспасиану, яко: «Уже изнемогошася гражане бдѣниемъ и утружениемъ бесчисленымъ бес престани. Но обаче можеши въ заутренюю стражю[13] взяти град, отаи пришедъ: тружающимся бо день и нощь, а в зорѣ одолѣеть имъ сонъ, яко в той часъ отчающимся рати, и вси стрегущеи спять». Онъ же не я вѣры сочившему, вѣдаа твердость иудѣйску и увѣрениа другъ къ другу. И прѣд тѣмъ ятъ нѣкоего иотапатанина и мучи и всѣми муками, и огнемъ, и желѣзомъ, да бы что повѣдалъ о внутренихъ. Ничтоже рекшю ему распя и, и умре смѣяся. И о семъ же чюяше, яко не велмм далече рѣчи его от истинны суть, и предасть и на съблюдение. Сам же в насоченый часъ прииде съ вои къ граду съ млъчяниемъ. И пръвое възлѣзе на стѣны Титъ съ Савиномъ тысячьскым и по нею Секостъ и Плакида съ своими вои, избиша стража и внидоша въ градъ млъчяще, и посредѣ града ходящим плѣнѣнии не очютиша: раздруши бо силу их трудный сонъ. Аще же кто въставъ, мъглою не можаху видѣти, послучившися ей тогда над градомъ, дондеже свѣту бывшю, и внидоша вси вои, поминающе злаа, яже прияша от нихъ, не щадяху от стара и до младенца. И друзии, видяще кончину, сами ся зарѣзаху, а друзии по пещерамъ разбѣгошася... и Антониа сотника да вдасть ему руку да не убиеть его; и оному же безъ злобы простершю руку и безъ соблюдения, и той прободе ребра его копиемъ и уби и, прежде его варивъ. И въ той день вси видимии убиени быша числомъ 60 тысящь, плѣнныхъ же пять тысящь, и градъ раздрушиша, и сыны ижжегоша. Иотопатъ же тако взятъ бысть, мѣсяца панема,[14] еже есть иуль, въ третьее на десять лѣто кесарьства Неронова.[15]

И после этого выбежал кто-то из города и донес Веспасиану, что: «Уже изнемогли горожане от бессонных ночей и бесконечного постоянного напряжения. А ты можешь в утреннюю стражу взять город, подойдя тайно, потому что они в трудах день и ночь, а на заре одолевает их сон — ведь в этот час они не ожидают нападения и вся стража спит». Однако он не поверил доносчику, зная твердостъ иудеян и верность друг другу. Ведь до этого он уже взял одного иотапатианина и пытал его всеми пытками, огнем и железом, чтобы тот рассказал что-нибудь о делах в городе. Когда же тот ничего не сказал, он распял его, и тот умер смеясь. И с этим <перебежчиком> — он чувствовал, что не очень далеки от истины его речи, и отдал его под стражу. Сам же в указанный доносчиком час подошел с войском к городу в полной тишине. И первым влез на стены Тит с трибуном Сабином, а за ними — Секст и Плацид со своими воинами, убили стражу и вошли в город бесшумно, и взятые в плен не услышали, как они ходили посреди города: ведь все силы у них отнял тяжелый сон. Если же кто и вставал, то не мог видеть из-за тумана, приключившегося тогда над городом, — пока к рассвету не вошли уже все воины и, поминая все зло, которое претерпели от них, не щадили <никого>, от стариков до младенцев. И одни, видя смерть, закалывались сами, а другие разбежались по пещерам. <Один из иудеян попросил> Антония-сотника дать ему руку в знак того, что тот не убьет его; и когда тот без задней мысли и без опаски протянул руку, он проткнул его ребра копьем и, опередив, убил его. И в тот день были убиты все, кто не скрылся, — шестьдесят тысяч, пленных же взяли пять тысяч и город разорили, а башни сожгли. Так была взята Иотапата в месяце панеме, то есть июле, в тринадцатый год правления Нерона.

 

Римляне же искаху Иосифа, гнѣвающеся на нь, и хотяще угодити гемону своему; въ трупьи искаху и въ тайныхъ мѣстехъ градныхъ.

Римляне же искали Иосифа, гневаясь на него и желая угодить своему полководцу; искали его среди трупов и в потаенных местах города.

 

Како Иосифъ въскочи въ яму

Как Иосиф прыгнул в яму

 

Онъ же егда възимаху градъ, Богу поспѣшествующю ему, украдеся средѣ вой, и въскочи въ яму глубоку, от неяже бѣ путь невидимъ къ пещере, и ту обрѣте 40 мужь лучьших таящихся, и всяка пристроя ту бысть, яже на потребу тѣлу. Стражие бо сѣдяху около града, и не мощно бысть убѣжати. И по два дни таяшеся. Въ третий же день, нѣкую жену емше стражие мучяху, и та мучима, исповѣда на того и яже с нимъ. Абие Еуспасианъ посла два тысячьскаа съ тщаниемъ, Павлина и Галикана, вывабити Иосифа и вдати ему руку. И та шедша молястася ему, на спасение десницю даяста, но сей не послуша бояся мучениа, зане зла много створилъ имъ при брани. И гемонъ же и третиаго тысячьскаго посла къ нему знаемаго друга, именемъ Никанора. И сей пришедъ почиташе ему римскую кротость и милосердиа плѣннымъ, и приложи, яко храбръства его дѣля и мудрости не възненавидять, но паче дивятся. «Гемонъ же теснѣтся вывести тя къ собѣ не на муку, но хранити тя хотя. Аще бы хотѣлъ на зло тя вабити, то не послалъ бы мене, друга твоего, ни азъ бых послушалъ его на прелесть тобѣ».

А он, когда брали город, с Божьей помощью, спрятался среди воинов и прыгнул в глубокую яму, из которой шел невидимый путь к пещере, и обнаружил, что в ней скрываются сорок лучших мужей, и тут были всякие припасы на потребу телу. Ведь вокруг города находилась стража, и невозможно было убежать. И два дня он скрывался. На третий день стража схватила одну женщину и пытала, и та под пыткой указала на него и тех, кто был с ним. И сразу Веспасиан послал двух трибунов с поспешностью — Павлина и Галликана, выманить Иосифа и обещать ему безопасность. И эти двое, отправившись, просили его и в знак безопасности давали правую руку, но тот не послушал, боясь мести, потому что много зла сотворил им на войне. Полководец же третьего трибуна послал к нему, о котором знали, что он был его другом, именем Никанора. И тот, явившись, говорил ему о доброте римлян и их милосердии к пленным и добавил, что благодаря своей храбрости и уму он вызовет у них не ненависть, но скорее восхищение. «Полководец же старается вывести тебя к себе не на пытку, но желая спасти тебя. Если бы он хотел выманить тебя, чтобы причинить зло, то не послал бы меня, твоего друга, да и я не послушал бы его, если бы нужно было обманывать тебя».

 

Иосифу же двоумующу, вои хотяху съ гнѣвомъ закурити пещеру. И сей увѣдѣвъ грозу их, въспомяну сны нощныя, имже Богъ показа ему будущаа на иудѣя бѣды. Бысть же на разрѣшение сномъ хитръ и мога разумѣти, яже Богъ кажеть с покровомъ, и священныхъ книгъ пророческыхъ не утаилося от него, зане иерѣй бысть и от иерѣйскаго племене родися. И въ той час духа исплънився, и рассуди страшнаа видѣниа соннаа, и принесе къ Богу тайную молитву глаголя: «Понеже иудѣйскъ род, зиждителю, осклаблено ми ся мнить прѣдъ твоима всевидящима очима и всю вазнь преводилъ еси на римляны и поручилъ еси имъ свою крѣпость, и мою душю избавилъ еси проповѣдати будущаа, и се твоимъ святымъ повелѣниемъ даю руцѣ римляномъ волею, и кленуся святымъ твоимъ именемъ, яко не живота дѣля въсхожю, ни предати хотя отечьство, но послужити твоей славѣ и силе, и проявити ми яже показа».

И поскольку Иосиф колебался, воины хотели в гневе поджечь пещеру. И он, узнав об этой угрозе, вспомнил ночные сны, в которых Бог показал ему несчастья, которые обрушатся на иудеян. Он же хорошо толковал сны и умел понимать то, что Бог показывал прикровенно, и ничто из священных пророческих книг не было для него тайной — ведь он был священник и происходил из рода священников. И в тот час преисполнился духа и растолковал страшные сонные видения и вознес к Богу тайную молитву, говоря: «Поскольку род иудейский, о творец, кажется мне лишившимся силы пред твоими всевидящими очами и всю удачу ты перенес на римлян и наделил их своею мощью, а мою душу спас, чтобы я возвещал о будущем, — и вот, по твоему святому повелению, я добровольно даю руку римлянам и клянусь твоим святым именем, что выхожу не ради спасения жизни и не желая предать отечество, но послужить твоей славе и силе, чтобы сделать явным то, что ты мне показал».

 

И тако рекъ, простре руку к Никонору. Иудѣи же иже с нимъ, очютивше его хотяща вылести, и обьступивше въпияху, яко велми постенеть отечьскый законъ, и дряхлъ будеть Богъ, иже създа иудѣомъ душа обидящаа смръти и непокориви. «Животъ ли любиши, Иосифе? Тръпиши ли видѣти свѣтъ работный? Велми ускорилъ еси на забыть, коликы научилъ еси умирати за свободу. А лжу славу приялъ еси о мужествѣ, и всуе еси былъ мудръ, оже уповаеши от них спастися, ихъже сердце раскровави. Но аще ты ума своего забылъ еси, но намъ подобаеть промыслити о отечьскомъ законѣ. Се ти мечь: аще въгрузиши въ свою утробу волею, то будеши вѣчный воевода июдѣйскъ; аще ли не хощеши, умреши от нашихъ рукъ, акы прѣдатель». Тако глаголюща обнажиша мечь на нь, аще дасться римляномъ.

И сказав так, протянул руку Никанору. А иудеяне, которые были с ним, узнав, что он хочет выйти, окружили его, крича, что сильно восстенает отеческий закон и опечалится Бог, который сотворил иудеянам души непокорные и презирающие смерть. «Или ты любишь жизнь, Иосиф? Но потерпишь ли ты видеть свет рабства? Ты слишком быстро забыл, скольких сам научил умирать за свободу! А лжива слава о твоем мужестве, и всуе был ты мудр, если надеешься спастись от тех, чье сердце раскровавил! Но если ты позабыл свой ум, то нам подобает позаботиться о законе отцов. Вот тебе меч: если вонзишь в свою утробу своею волей, то будешь вечно воеводой иудеян, если же не хочешь — умрешь от наших рук как предатель». С этими словами они обнажили на него меч <опасаясь, что> он предаст себя римлянам.

 

Иосифъ же убояся насилства их, и мня обиду Божественую, аще прежде повелѣниа Божиа умреть, начя мудрити къ нимъ яже при нужн, и рече: «Въскую на ся смръти ищемъ? Въскую възлюбленнаа разлучяемъ — душю и тѣло? Мните ли мене измѣнившася? Но не измѣнихся. Лѣпо при брани убиену быти от ратныхъ рукъ. Аще бо римскаго мечя боюся и крыюся, то достоинъ есмь въ истинну своею рукою и своимъ мечемъ умрети. Аще ли щадять насъ плѣнныхъ, то како намъ не достоить ли помиловати себе? Добро ли свободы ради умрѣти, то мнѣ любо прѣд полкомъ. Нынѣ кде плъкъ? Кто с нами биется? Страшивъ же есть вкупѣ иже не умираеть, егда достойно, и иже умираеть, егда не достойно. Что же боящеся не внидемъ к римляномъ? Смръти ли? Да въскую егоже ся боимъ чаемо от врагъ, сами на ся влечемъ нуждею? Работу ли кто поносить? Нынѣ же та велми есмы свободни. Храборъ ли мнится вамъ еже ся рѣжеть? Ни, нъ слабейши всѣхъ человѣкъ, якоже кръмникъ волнъ убояся, прежде бури потопи корабль. Саморѣзание же кромѣ естества есть, и вдано никоторому животну, ни можеть обрѣсти ниединого собою умирающаго. Естественый бо законъ крѣпокъ въ всѣхъ животу хотѣти. Того ради и отъимающихъ от насъ животъ врагъ мнимъ, и Бога прогнѣваеть человѣкъ, егда ся дару его поругаеть, и безаконствуеть прѣд очима его. Всяка плоть смрътна есть и от тлѣнна естества създанна, душа же безъсмрътна выину, и Божественымъ подобиемъ въ телеси пребываеть. Аще ли кто погубить чюжь кровъ, вданое ему на съхранение, то наречется лукавъ и невѣренъ, и всѣмъ непотребенъ. Аще же кто разлучить кровъ Божий от своего тѣла, какъ можеть утаитися от обидимаго? Аще работенъ убѣжить от господина, аще и лукавъ есть, достоинъ есть муцѣ. Сами же прекраснаго владыкы и предобраго, Бога бѣгающе, не будемъ ли нечтиви? Не вѣсте ли, яко выходять от сего жития по естественому закону, взятый от Бога длъгъ отплативше, егда хощеть взяти? То тѣмъ слава вѣчнаа, и доми тверди, и роди памятни, а душа ихъ чисты и непорочны пребывають у святаго небеснаго мѣста и чають оттуду въспять вселитися имъ въ своя телеса, егда възвратятся вѣци. И пакы, иже на ся възложивше руки, то душа ихъ адъ темный приемлеть, Отець же и Богъ и до правнукъ мучить ихъ. Тѣмъ възненавидѣно се прѣдъ Богомъ, и законодавець нашь повелѣ до запада солнечьнаго лежати безъ погребениа тѣлесомъ самоубийць; по инѣм же землямъ и десниця мрътвых отрѣзають. Достойны есмы, о друзи, съ правдою ходити, а не приложити къ напастемъ человѣческымъ гнѣва зиждителева. Се моея рѣчи конець. Не могу предатель собѣ быти. Иноплеменници зовуть на спасение — азъ ли хощю на мечь налечи? Не буди ми се. Аще же и по вдании рукы убиють мя, то яко вѣнцемъ побѣднымъ вѣнчянъ отъиду, имѣя невѣрство ихъ луче цѣсарства».

Иосиф же испугался, что они будут действовать силой, и считая пренебрежением по отношению к Богу, если он умрет прежде Божия повеления, начал хитрить с ними, потому что положение было безвыходное, и сказал: «Почему мы ищем себе смерти? Почему мы разлучаем возлюбленных — душу и тело? Вы считаете, что я изменился? Но я не изменился! Хорошо умереть в битве от рук врага. Если я боюсь римского меча и укрываюсь, то в самом деле я достоин умереть от своей руки и своего меча. Но если нас щадят, взяв в плен, то разве нам не должно помиловать себя самих? А что прекрасно умереть за свободу — то мне это любо перед войском. А сейчас — где войско? Кто с нами бьется? Равно труслив тот, кто не умирает, когда подобает, и кто умирает, когда не подобает. Так чего же мы боимся, что не выходим к римлянам? Смерти? Но почему то, чего мы боимся, ожидая этого от врагов, мы сами на себя навлекаем насильно? Если же кто поносит рабство, то теперь мы очень свободны?! Или же вам кажется храбрым тот, кто сам себя убивает? Напротив, это — слабейший из всех людей, подобный кормчему, который, испугавшись волн, прежде бури потопил корабль. Самоубийство же противоестественно и не дано ни одному животному — ведь ни одно из них себя не убивает. Во всех силен естественный закон — хотеть жить. Поэтому отнимающих у нас жизнь мы считаем врагами, и прогневает Бога человек, если дар его отдает на поругание, и творит беззаконие пред очами его. Всякая плоть смертна и создана из тленного естества, душа же вечно бессмертна и пребывает в теле по Божественному подобию. Если кто-нибудь погубит чужой залог, данный ему на сохранение, то его назовут коварным и вероломным, с которым никому нельзя иметь дело. Если же кто разлучит Божий залог от своего тела, то как может он укрыться от того, кому нанес обиду? Если раб убежит от господина, даже плохого, то он достоин кары. Но убегая сами от прекрасного и предоброго владыки — от Бога, не окажемся ли мы нечестивцами? Разве вы не знаете, что из этой жизни уходят по естественному закону, отплатив взятый у Бога долг, когда он захочет взять? И таким — слава вечная и дома крепкие и потомки не забывающие, а души их, чистые и непорочные, пребывают в месте святом и небесном и ждут, когда вернутся обратно и вселятся в свои тела после того, как обратятся века. Но те, кто на себя налагает руки, — их души темный ад принимает, а Отец и Бог мучит их до правнуков их. Потому ненавистно это пред Богом, и законодатель наш установил, чтобы до захода солнца тела самоубийц лежали без погребения; в других же странах и правую руку у мертвых отрезают. Мы достойны, о други, ходить с правдой, а не добавлять к человеческим бедам гнева творца! На этом свое слово кончаю. Не могу быть предателем самому себе. Иноплеменники зовут нас на спасение — и я ли захочу броситься на меч? Да не будет этого! Если же после того, как я дам им руку, они убьют меня, то я паду, как бы увенчанный победным венцом, предпочитая их вероломство царству».

 

Таковаа многа глагола Иосифъ к нимъ, браня имъ от саморѣзаниа. Они же заградивше уши отчаяниемъ, обьступиша и, убити хотяща, поругающе и хуляще на слабость. Онъ же ового именемъ нарицаа, на другаго же съ грозою зря, ового же за руку попадаа, различными рѣчми отреваше от себе. И тии еще стыдящеся от своего воеводы акы при плъку и срамляющеся, никтоже възложи рукы на него.

Много подобных слов говорил к ним Иосиф, удерживая их от самоубийства. Они же, заградив уши отчаянием, обступили его, собираясь убить, понося и хуля за слабость. А он, одного называя по имени, на другого глядя с угрозой, третьего хватая за руку, разными речами отталкивал их от себя. А их, еще сохранявших уважение к своему военачальнику, как в строю, удерживал стыд, и никто не поднял на него руку.

 

И сей, поручивъ спасение свое Богу строителю, рече: «Понеже благоволилъ Богъ умрѣти намъ, числомъ да убиени будемъ: на негоже конець числа будеть, да той будеть убиенъ от втораго». Тако рекъ, почте числа мудростию, и тѣмъ пребляди вся, и убиени быша вси другъ от друга, развѣи единого. И тъснася, да не осквернить десниця кровию сродническою, помолися тому, и оба вынидоста жива. И поведоша а къ Еуспасияну, а римляне вси течяху на позоръ, и бысть кличь разноличенъ, овѣмъ радующимся о Осифовѣ плѣнении, овѣмъ грозящимся, овѣм же велящимъ мучити и убити врага, овѣм же дивящимся премѣнению житийскому. Еуспасианъ же повелѣ утвердити и, да послеть и къ Нерону.

И он, предоставив спасение свое Богу-промыслителю, сказал: «Поскольку благая воля Бога — нам погибнуть, умрем по счету: на ком закончится счет, пусть будет убит следующим». И сказав так, рассчитал числа с хитростью, и тем обманул всех, и все были убиты друг другом, кроме одного. И он, стремясь не осквернить руки родственной кровью, упросил того, и оба вышли живыми. И повели их к Веспасиану, а римляне все устремились на зрелище, и поднялся разноголосый крик: одни радовались, что Иосифа взяли в плен, другие выкрикивали угрозы, третьи требовали пытать и убить врага, а иные дивились превратности жизни. Веспасиан же приказал взять его под стражу, чтобы послать к Нерону.

 

О градѣ Иерусалимѣ и о церкви и о катапѣтазмѣ

О городе Иерусалиме, и о храме, и о завесе

 

Како бѣ град Иерусалимъ

Каким был город Иерусалим

 

Град же бѣ ограженъ трѣми стѣнами, идеже не заидоша глубокы пропасти, въ тѣхъ бо мѣстех едино огражение бысть. Самъ же град създанъ бысть на двою гору, а между горама дебрь есть, в неиже чястии храми стояху. И от тою гору едина бысть вышьши и длъжши, на неиже стоить Горнии градъ, нареченъ Давыдом[16]цѣсаремъ Хранитель,[17] зане бысть утверженъ, иже бысть отець Соломоновъ,[18] создавшаго церкви пръвѣе. Втораа же нарицается Край,[19] на неиже създанъ град Длъний на дву горбу, пред нею дебрь глубока. Потомъ же в лѣта, в няже цѣсарствоваша Асамонѣи,[20] дебрь ту исплъниша, хотяща сравнати градъ церкви, а иную высоту желѣзы сѣкуще сътвориша ниже, да явится выше и церковьный връхъ. Сыротворенаа же дебрь,[21] юже рекохомъ межди градома, доидеть до Силуана,[22] идѣже бяше кладязь сладокъ и множаася. И окрестъ гору обыдоша пропасти страшны, имиже неприступно ниоткудуже.

Город был огражден тремя стенами там, куда не вдавались глубокие пропасти, а в этих местах было одно ограждение. Сам же город был построен на двух горах, а между этими горами — долина, в которой стояли теснящиеся друг к другу дома. Из этих двух гор одна была выше и длиннее — на ней стоит Верхний город, назвайный царем Давидом «Хранитель» за то, что был укреплен; этот царь был отцом Соломона, осуществившего первоначальную постройку храма. А вторая называется «Вершина»; на ней построен Нижний город на двух холмах, а перед ней — глубокое ущелье. Потом в годы, когда царствовали Хасмонеи, это ущелье засыпали, чтобы сравнять город с храмом, а другую вершину, иссекая железом, сделали ниже, чтобы выше казался верх храма. А Долина сыроделов между двумя городами, о которой мы сказали, доходит до Силоама, где был сладкий и обильный источник. А вокруг двух гор пролегли пропасти страшные, через которые нет приступа ни с какой стороны.

 

От трий же стѣнъ пръваа създана бысть Давидомъ и Соломономъ твердо велми и неприступно, и починается от Коннаго сына[23] и кончяется до Соломоновы купѣли[24] и до Офласа.[25]Втораа же починается от вратъ Генафь[26] и обиходить до Антония[27] и кончяется. Третьяя же идеть от Коннаго сына и до Мусиинаго[28] и кончяется до Елѣнинъ гробъ[29] и до Цѣсарьскых пещеръ,[30] идеже гробъ Синничь.[31] Агрипа[32] же придѣлалъ бяше къ острогу новы стѣны и нарече я Везефа,[33] наречемыи Новый градъ, но не кончя дѣла убоявся Клавдѣя,[34] да не мнить велика дѣла на разрачениа дѣлана. Не могли быша взяти града сего, аще бы Агрипа скончялъ стѣны акы почялъ: созда бо камениемъ по два десяти локотъ тлъстоты, а по десяти широта, ни желѣзы мощно сѣчи их, ни овны подвигаемо. Агрипѣ же прѣставшу от дѣла, якоже рекохомъ, страха дѣля, иудѣи же възвысиша до полутретиа десятъ лакотъ.

Из трех же стен первая была построена Давидом и Соломоном очень крепкой и неприступной; она начинается от Конной башни и кончается у Соломоновой купели и Офела. Вторая начинается от Геннафских ворот, идет кругом до Антониевой крепости и там кончается. Третья идет от Конной башни до Мозаичной и кончается у Елениной гробницы и Царских пещер, где могила Красильщика сукон. Агриппа пристроил к ограде новые стены и назвал их «Везефа», что значит «Новый город», но не завершил постройки, из-за страха перед Клавдием, как бы тот не заподозрил, что огромная постройка предпринята для <подготовки> мятежа. Этот город не смогли бы взять, если бы Агриппа закончил стены, как начал: ведь он строил из камней в двадцать локтей толщиной и в десять шириной — их нельзя было ни прорубить железом, ни поколебать бараном. После того, как Агриппа прекратил строительство — как мы сказали, из-за страха, — иудеяне достроили <стены> до двадцати пяти локтей в высоту.

 

Церкви[35] же създана бысть на горѣ высоцѣ на верху равнѣ, окрестъ же ея пропасти великы. Цѣсарю же Соломону стѣны създавшю на въсточную страну и приспу, сътвори на ней комары, по инѣм же странамъ гола бысть церкви. И въ послѣдняя времена людемъ выину присыпающимъ, сравнаша гору и разшириша, и просѣкше полуденьныя стѣны, оттуда объградиша окръстняя церкви. И оградивше около горы и трудившеся паче силы, съвершиша дѣло славно, на немже длъгы вѣкы искончяшася и священное съкровище исклочися, и посылаемо от всея вселенныя на честь Богови. А идеже глубока мѣста бяше, 300 лакотъ въздаяху камениемъ и по 40 лакотъ въ тлъцѣ. Множество бѣ имѣния и людско поспешение паче ума и слова съвершаше строение, и искончяша еже видящимъ вѣрно, а слышащимъ невѣрно.

Храм же был создан на высокой горе, на вершине, на ровной площадке, а вокруг него — огромные пропасти. Царь Соломон построил стены с восточной стороны и сделал насыпь, а на ней — крытую галерею; с другой же стороны храм был неогорожен. И люди, в последующее время постоянно возвышая насыпь, сравняли гору и расширили ее и, прорубив южные стены, огородили с этой стороны место вокруг храма. И, сделав ограду вокруг горы и трудясь свыше сил, завершили знаменитое сооружение — на это ушли долгие века и было истрачено священное сокровище, присылаемое со всей вселенной на почитание Бога. А где места были низкие, надстраивали на триста локтей камнями по сорок локтей толщиной. Множество средств и старание людей создавали строение превыше слова и ума и довершили то, в чем видящие могли удостовериться и чему слышащие не могли поверить.

 

Верху же сугубы комары създаша, стлъпи же камени в нихъ по полутретью десятъ въ высоту лакотъ, изъ единого мрамора, бѢли учинени; покровъ же бысть кедреными дсками, добрѣ тесаными. И многоукрашенно естествомъ, имже видѣць не можаше скоро отнести очи свои от видѣния; рукописаннаго же строения не бысть в немъ, ни рукодѣлания. Кругло же стѣнно бысть 6 връстъ, и дворъ же не покрытъ, украшенъ бѣ различными камении възидаеми и помощенъ. Оттудуже въсходъ бысть на вторую церковь, прѣд неюже прѣдграднии камение трилокотное высотою, а видѣниемъ весело зѣло; в нѣиже стояху стлъпи равни, и на нихъ титлы грамотами еллинскыми и римскыми и жидовскыми, проповѣдующе законъ чистотѣ и да не приидеть внутрь иноплеменникъ. То бо нарикаху святое, 14 степени проходимо, и на четыри углы създанъ верхъ. И над тѣми титлами четвертаа титла висяше, тѣми грамотами показаа Исуса, цѣсаря не цѣсарствовавша, распятаго от иудѣй, зане проповѣдаше разорѣние града и опустѣние церкви.[36]

А наверху они построили двойные крытые галереи, и колонны в них были каменные, по двадцать пять локтей в высоту, сделанные из цельного мрамора, белые; покрытие же было из кедровых досок, хорошо отесанных. И храм был великолепен благодаря естественной красоте, так что зритель не скоро мог отвести глаза свои от <этого> зрелища; росписи же и ничего сделанного руками не было в нем. Кругом была стена на шесть верст, а двор не был покрыт, но украшен и вымощен различными встроенными камнями. И оттуда была устроена лестница ко второму храму, а перед ним — перегородка из камней высотой в три локтя, очень приятная на вид; и за ней стояли одинаковые столбы с надписями греческими, латинскими и еврейскими буквами, возвещающие закон <соблюдения> чистоты и запрет иноплеменникам входить внутрь. Они называли это «святое»; в него проходили по 14 ступеням, и верх был сделан четырехугольным. А над теми надписями висела четвертая надпись, теми же буквами, возвещающая об Исусе, царе не царствовавшем, распятом иудеями за то, что он предсказывал разорение города и запустение храма.

 

И на въсточную страну врата быша и мѣсто отдано женамъ на службу и на молитву; инѣми бо дверми недостойно бѣ женамъ внити, ни въ своя двери прелазити огражения. Въ западнѣи же странѣ не бысть вратъ, но от краа и до краа загражено же бысть стѣнами. Комары же, иже межи враты быша, зряще внутрь от стѣнъ прѣд газофилакиемъ, над великыми стлъпы мраморяными стояху.

А на восточной стороне были ворота и место, отведенное женщинам для службы и молитвы, ибо через другие двери женщинам входить не подобало, так же как и переходить за ограду через свои двери. С западной же стороны не было ворот, но от края и до края было загорожено стенами. Крытые же галереи, которые были между воротами, обращенные внутрь от стен перед сокровищницей, стояли на больших мраморных колоннах.

 

От вратъ же 9 златом и сребромъ покованы быша, и с вереями и съ одверием, едина же внѣшняя коренфийскою мѣдию окована бяху, свѣтлѣйши и честнѣйши сребреныхъ и позлащенныхъ. По всѣм же вратомъ по двоя двери быша, кояждо же дверь имяше въ высоту 30 лакотъ, а в широту 15, от вратъ и до вратъ 30 лакотъ. Оград мраморянъ образомъ сынномъ, высота же его болѣ 40 лакотъ. И по два стлъпа мраморяна по коемждо оградѣ стояху, и величество всѣхъ бысть равно. Въсточнаа врата кореньфинскаа 50 лакотъ быша възвыше, а двери 40 лакотъ, на нихъже тлъстота злата и сребра бѣ паче. Всѣхъ бо инѣхъ 9 Александръ[37] покова, Тивериевъ[38] отець. Степений же 15 до великых вратъ от женскаго мѣста быша.

Из ворот девять были окованы золотом и серебром, с косяками и притолоками, а одни, внешние, окованные коринфской медью, были еще прекраснее и драгоценнее, чем серебряные и позолоченные. Во всех воротах было по две двери; каждая дверь имела в высоту тридцать локтей, а в ширину пятнадцать; от ворот и до ворот — тридцать локтей. Ограда — мраморная, башнеобразная, высота ее более сорока локтей; и у каждой ограды стояли по две мраморные колонны, и величина всех была одинакова. Восточные ворота — коринфские — были пятьдесят локтей высотой, а двери — сорок локтей, и толщина золота и серебра на них была больше. Все остальные девять поковал Александр, отец Тиберия. Ступеней же было пятнадцать до больших ворот от места для женщин.

 

Сама же церкви среди стояше, святое священое, двѣма на десять степенема непроходимо;[39] высота же ея прѣдняя 100 лакотъ възвыше, а вшире такожде, задняя же ея 40 лакотъ ужше. Пръваа же врата имяху въ высоту 70 лакотъ, а вшире полутретиа десят локотъ, дверий же не имѣяше по подобию невидѣния небеснаго. Позлащена быша чела вся, и приклонившимся к нимъ видѣнъ бысть внутрений весь домъ, сияемь златомъ. Си же церкви есть покрыта бысть сугубъ, а пръвый храмъ прѣдстояше, въздвиженъ великою высотою 90 лакотъ, а ширина до 50, а продлъжено до 20. Висяхуть же над тѣми враты лозы златы, а от нихъ грезни злати, възвыше мужеска възраста. Внутрь же и двери быша сухаго злата, 50 и 5 локотъ възвыше, а вширѣ 16. Прѣд тѣми же висяше катапетазма,[40] равна широтою и долготою, яже бѣ паволока вавилонскаа, устроена уакинфомъ, и виссомъ, и кокомъ, и перфиромъ, чюдно видѣниемъ, но не безъ мудрости видѣние имущи, но на ображение всѣмъ. Прообразовашет бо кокъ огнь, а усъ землю, а уакинфъ аиера, а порфиръ море: кокъ бо и уакинфъ подобитася прѣдреченнымъ образомъ, усъ же и перфира ражаниемъ приближаетася оно къ земли, оно къ морю. Написано же бѣ на той катапетазмѣ всяко небесное видѣние и мудрость, развѣ двою на десять поясъ небесныхъ.[41]

Сам же храм стоял посередине, священное святилище, имевшее двадцать две ступени, в которое нельзя было входить; высота его впереди сто локтей, а в ширину столько же; задняя его сторона на сорок локтей уже. Первые ворота имели в высоту семьдесят локтей, а в ширину двадцать пять локтей, дверей же они не имели — по подобию неба, недоступного взору. Все лицевые стороны были позолочены, и, приникнув к ним, можно было увидеть все внутреннее строение, сияющее золотом. Этот храм был перекрыт дважды, а первый храм стоял впереди, воздвигнутый на огромную высоту — девяносто локтей, а ширина — до пятидесяти, а в длину — до двадцати. Над этими воротами висели золотые лозы, а на них — золотые грозди, больше человеческого роста. Внутренняя отделка и двери были из чистого золота, пятьдесят пять локтей в высоту, а в ширину — шестнадцать. Перед ними висела завеса, равной ширины и длины; это была вавилонская пелена, сделанная из синей ткани и виссона, червленицы и багряницы — чудная видом, и вид ее был не без смысла, но заключал в себе образ всех вещей: ведь червленица служила образом огня, виссон — земли, синяя ткань — воздуха, а багряница — моря. Ведь червленица и синяя ткань видом подобны названным <стихиям>, виссон же и багряница по рождению близки один к земле, другая — к морю. Изображено же было на той завесе все, что видно на небе, согласно науке, кроме двенадцати небесных поясов.

 

Си же катапетазма прѣд симъ родомъ бысть цѣла, зане благочестиви быша людие; нынѣ же жалостно бысть зрѣти на ню: раздра бо ся внезаапу от верху и до долу, егда добродѣйца мужа, и не мужа дѣломъ, прѣдаша на убой мздою. И ина знамения многа страшна кажут бывша тогда. И того убиена и по погребении не обрѣтома въ гробѣ глаголаху — ови бо творяху въставша его, ови же украденна его своими другы. Не вѣм же, котории правѣйше глаголють: въстати бо мрътвый собою не можеть, но молитвою иного праведника поспѣшаемъ, развѣ аще аггелъ будеть или инъ от небесныхъ силъ, или самъ Богъ явится яко человѣкъ и сътворить елико хощеть, и ходить съ людми, и падеть и ляжеть и въстанеть, яко есть ему воля. Ови же рекоша, якоже немощно есть украсти его, понеже окрестъ его гроба посадиша стражи — 1000 римлянъ, а 1000 июдѣй. Таковаа о той катапетазмѣ глаголемаа суть, и противу вину раздрание ея есть.[42]

Эта завеса до нашего поколения была цела, потому что люди были благочестивы, а теперь — жалко было смотреть на нее: ведь она внезапно разорвалась сверху донизу, когда творившего добро человека — и не человека деяниями — предали на убийство за мзду. И рассказывают о многих других страшных знамениях, случившихся тогда. Говорили, что он был убит и после погребения не найден во гробе — одни утверждали, что он воскрес, а другие — что был украден своими друзьями. Не знаю, кто из них ближе к правде: ведь мертвый не может сам собою воскреснуть, но лишь с помощью молитвы другого праведника, если только это не будет ангел или кто-нибудь иной из небесных сил, или сам Бог явится в образе человека и сотворит все, что хочет, и ходит среди людей, и погибнет, и почиет, и воскреснет по своей воле. Другие же говорили, что украсть его невозможно, потому что вокруг его гроба посадили стражу: тысячу римлян и тысячу иудеян. Вот что рассказывают об этой завесе, и по этой причине разорвалась она.

 

Пришедъши внутрь приимаше равность церковьнаа, егоже высота 60 локотъ. Мѣсто же се шестьдесятное дѣлится надвое: первое же 40 локотъ, в немже быша три дѣла пречюднаа и преславнаа всѣмъ человѣкомъ: свѣтилникъ и трапеза и кадилница.[43] На свѣтилницѣ же бысть 7 свѣщникъ, по подобию 7 звѣздъ небесныхъ, нареченныя планитъ.[44] На трапезѣ быша 12 хлѣба, по подобию числу поясомъ небеснымъ и по образу лѣтъ. На кадилници же быша 13 темиана, събираеми от всѣхъ морь, и от всея вселенныя, и от всѣхъ пустынь, назнаменающа, яко вся от Бога и къ Богу. Внутрьнѣе же мѣсто 20 лакотъ невидимо есть катапетазмою другою, и ничтоже в немъ не стояше, ни лежаше, и непроходимо бысть и нескврънно и невидимо всѣми, нареченнаа святаа святыхъ. И подлѣ ребра долнѣе црькви учястишася и умножишася храми тревръхнии, на высоцѣй же странѣ не таци быша храми, зане бѣ тесно.

Входившие внутрь попадали в нижний ярус храма, высота которого шестьдесят локтей, Место же это в шестьдесят локтей разделяется на две части: первая — в сорок локтей, в которой находились три вещи, изумительные, слава о которых распространилась повсюду, — светильник, стол и кадильница. На светильнике было семь лампад, по подобию семи звезд небесных, называемых планетами. На столе было двенадцать хлебов, подобно числу поясов небесных и по образу лет. На кадильнице же было тринадцать тимьянов, собираемых со всех морей, и со всей обитаемой земли, и со всех пустынь, означающих, что все от Бога и к Богу. Внутреннее же место — двадцать локтей, невидимое за другой завесой, и ничего в нем не стояло и не лежало, и оно было недоступно для входа и скверны и невидимо для всех, называемое «святая святых». И вдоль боковой стороны нижнего храма вплотную друг к другу стояло множество строений с тремя крышами, на высокой же стороне строения были не такие из-за тесноты.

 

На внѣшнее же лице церкви зряще ужасахутся очима и душами: златыми дсками тлъстыми оковано бѣ всюду, противу же солнечному сиянию огненъ взоръ пущаше. Яко на чисто солнце нелзѣ възрѣти, но мжить всякъ, тако и очи не хотящихъ зрѣти на ню помижаетася. Мимоходящим же на ню зрящимъ являшеся яко гора исплънена снѣга: на нихъже бо мѣстех не ковано бѣ златом, бѣлеяшеть бо ся зѣло. На връху же всажени быша златы гвозды и велици и длъзи, и части, яко стрѣлы и остры, да никоторыйже птичь сѣдъ осквернить верха. Камение имже създано бысть, быша по полупяту десяту локотъ въ долготу, а възвыше по пяти, а вшире по 6. Прѣд тою же бысть жрътвеникъ,[45] высотою 15 лакотъ, а вшире 8 лакотъ, и въ долготу такожде, на четыри углы създанъ, выходя от единого угла, образомъ акы рогъ, и въсходъ же на нь от полудния. Създано же бысть безъ желѣза, и николиже не прикоснется ему желѣзо. Окрестъ же церкви и жрътвеника обыиде акы вѣнець, заграда камена прекрасна, лакте възвыше, бранящи народ и от иерѣй. Прокаженым же и трудоватымъ ни въ градъ да не дадяхуть входити, женам же браняху прѣити заграды тоя чистымъ и нечистымъ. И мужемъ не очистившимся възбраняху от внутреняго двора, такоже иерѣомъ.

Лицевая сторона храма, обращенная наружу, поражала глаза и души смотрящих: везде она была окована толстыми золотыми пластинами и при солнечном сиянии казалась пылающей огнем. Как на чистое солнце нельзя взглянуть, но жмурится всякий, так и глаза против воли смотрящих на него зажмуривались. Когда же смотрели на него, проходя мимо, он казался горой, покрытой снегом: в тех местах, где не было оковано золотом, он ярко сверкал белизной. Наверху же были всажены золотые острия — большие, длинные, частые и острые, как стрелы, чтобы никакая птица, сев, не осквернила верха. Камни, из которых он был построен, были по сорок пять локтей длиной, по пять высотой и шириной по шесть. Впереди был жертвенник высотой пятнадцать локтей, а в ширину восемь локтей и столько же в длину, сделанный четырехугольным, выступающий с одного угла наподобие рога; восходят же на него с южной стороны. Он был сделан без железа, и никогда не прикоснется к нему железо. Вокруг же храма и жертвенника обходит, как венец, красивейшая каменная ограда, в локоть высотой, отгораживающая народ от священников. Прокаженным же и больным даже в город не позволяли входить, а женщинам запрещали переходить ту ограду, что между чистыми и нечистыми. И мужчин не очистившихся не допускали во внутренний двор, так же и священников.

 

Иже родънии иерѣи быша, не мощно служити слѣпотою или хромотою или рукою, идяху внутрь съ здравыми и цѣлыми иерѣи, и чясть емлюще с тѣми равно, а въ священныя ризы не облачяхуся. На жрътовникъ бо и на церковь въсхожаху иерѣи непорочнии, и облекшеся въ усъ, и паче говѣюще от вина, страшащеси, да ничтоже не прѣступят въ службѣ. И архиерѣй въсхожаше с ними не по вся дни, но въ суботы и в новыя мѣсяця и въ отечьскыя праздникы великыя. Егда служаше, ризы[46] его быша кромѣ от иерѣй. Покрыяше бо прѣд до голений и прѣпоясникомъ, а исподъ полотном, връху же облачяшеся въ ризу круглу до ногъ, уакинфомъ устроена. И около ея висять колоколи злати и роидья такоже; клаколи же прообразують громъ, а родиа млънию. И вѣнець прилѣпливаше ризу къ персемъ, пятью же поясъ обиатъ от злата и от пръфира, и от кока, и от уса, и от уакинфа, имже и катапетазма устроена бе — вины ради, еяже рекохомъ. И надъ тѣмъ висяшеся емофоръ, златомъ кованъ, образъ имущь бронный. Подлѣ же его два щита, златомъ кованы, и в нею насрѣди сардоникы, велици и прекраснии, в нихъже написано начяльници колѣна иудѣйска. На друзѣй же странѣ висяху 12 камени на 4 чясти раздѣлени: на пръвой сарди, и топазъ, изморагдъ, а на вторѣй анфраксъ, иаспи и самфиръ, и на третьей ахати, амефисъ, лигури, и на четвертой ониксъ, вирилъ, хрусолифъ. Главу же покрываше вѣнцемъ вусинскомъ, покрытъ уакинфом, а над нимъ инъ златъ вѣнець, на немже написана быша крестомъ священныи грамоты и четворица[47] Въ сию же ризу не облачяшется въ ино врѣмя, развѣ егда служаше в непроходимѣй единою лѣта, егда обычай всѣмъ говѣти Бога.[48] Въ ины же праздникы въ простѣйшаа ризы облачяшеся.

Те из рода священников, кому нельзя было служить из-за слепоты, или хромоты, или <увечной> руки, входили внутрь со здоровыми и неувечными священниками, получая ту же часть, что и они, но в священные ризы не облачались. На жертвенник же и в храм входили священники непорочные, облекшиеся в виссон и воздерживающиеся в особенности от вина, опасающиеся малейшего нарушения в службе. И первосвященник входил с ними не во все дни, но в субботы и первые дни месяца, а также в большие праздники, установленные предками. Когда он служил, ризы его отличались от священнических. Ибо перед он закрывал до голеней опоясывающей тканью, а низ — полотном; сверху он облачался в круглую ризу, доходящую до ног, сделанную из синей ткани. И кругом на ней висят золотые колокольчики и яблоки: колокольчики служат образом грома, а яблоки — молнии. И повязка прикрепляла ризу к груди, вокруг нее — пять поясов из золота, багряницы, червленицы, виссона и синей ткани, из которых была сделана и завеса, — почему, мы уже сказали. А над ней свисал омофор, сделанный из золота, имеющий вид брони. Внизу его — два щита, кованные из золота, и в середине у них — большие и прекрасные сардониксы, на которых написаны родоначальники колен иудейских. На другой стороне были прикреплены двенадцать камней, разделенных на четыре части: в первой сердолик, топаз, изумруд, во второй карбункул, яшма и сапфир, в третьей агат, аметист, лигурий, а в четвертой оникс, берилл, хризолит. Голову же он покрывал повязкой из виссона, сверху — синей тканью, а поверх — еще одним золотым венцом, на котором были написаны крестом священные буквы, составляющие четверицу. В эту ризу он не облачался в другое время, но только когда служил в <святилище>, куда никому нельзя было входить, — один раз в год, когда все по обычаю говеют Богу. В другие же праздники он облачался в более простые ризы.

 

О градѣ, о церкви, о дворѣ

О городе, о храме, о дворе

 

О градѣ же и о церкви и обычаи пакы изречемъ, яже оставихомъ.

О городе, о храме и об обычаях мы еще скажем, что опустили.

 

Сынъ же нарекомый Антоний създанъ бысть межи двѣма комарама церковьныма, над высокымъ камениемъ 50 лакотъ възвыше. Строение же бѣ Ирода цѣсаря, иже камень сей покры дсками мраморяными от корене до верху, красоты дѣля и плъзости дѣля, да невъзможно будеть внити и изыти. И прѣд сыномъ създа стѣну трий локотъ възвыше, и потомъ сынъ създалъ възвыше 40 лакотъ. Внутренее же его мѣсто цѣсарьскый дворъ бѣ: храми прекрасни и потребни, и комары, и бани великы, и воинскыи дворы широкы. Зане вся потребнаа имяше, подобяшеся граду силному, егда зане вся быша в немъ прекраснаа и различнаа, бысть же жилище цѣсарьское. И образомъ сынъ сей на углы четырми сынъ обиатъ бысть, три възвыше быша по пятидесятъ лакотъ, четвертый же на въсточнѣй странѣ 70 лакот, яко видѣти от него церковь, идѣже сѣдяще стражие римстии съ оружиемъ при праздницѣ блюдааху, да не разратятся людие. Церковьный бо градъ бысть граду самому акы дѣтинець,[49] сынъ же Антоний вышний и твержий црьковнаго града. Вышний же градъ имяше оприснь дѣтинець — Иродовы полаты.[50] Везефа же разлучится от Антония и от полунощия призрить на церковь. О градѣ же и о стѣнахъ, елико ми мощно, измолвихъ.

Крепость же, называемая Антониевой, была построена между двумя крытыми галереями храма, на высоком камне в 50 локтей высотой. Это было сооружение царя Ирода, который покрыл этот камень мраморными плитами от основания до верха — для красоты и ради пользы, чтобы невозможно было ни войти, ни выйти. И перед крепостью он построил стену в три локтя высотой и потом построил крепость 40 локтей в высоту. Ее внутреннее пространство было царским дворцом: прекрасные и удобные дома, крытые галереи, большие бани и широкие дворы для воинов. Поскольку там было все необходимое, она была похожа на сильный город; поскольку все в ней было прекрасно и разнообразно — на царское жилище. Имея вид башни, она по четырем углам была окружена башнями, три были в высоту по пятьдесят локтей, а четвертая на восточной стороне — семьдесят локтей, так что с нее можно было видеть храм, и на ней сидела римская стража с оружием, наблюдая во время праздников, чтобы народ не поднял мятеж. Таким образом, кремль вокруг храма был по отношению к городу как детинец, а Антониева крепость — еще более укрепленной, чем храмовый кремль. Верхний же город имел свой особый детинец — Иродовы палаты. Везефа же отделяется от Антониевой крепости и с северной стороны смотрит на храм. О городе и о стенах, насколько мог, я рассказал.

 

О взятии Иерусалима

 

Мятежници[51] же от цръкьве по вся дни биющеся съ дѣлающими приспу, и въ 27 день преждереченнаго мѣсяца[52] таку лесть сътвориша: заднюю комару между соломенемъ и връхомъ исплъниша хвороста съ смолою и съ сѣрою, потом же творяхутся акы бѣгающе. И к тому мнози от несмотрящихъ устремльшеся нападоша на отступльшаа, и поставиша лествиця и възлѣзоша горѣ на комары. И абие иудѣи пожгоша, и располѣвшюся огню, всюда обступи вся, и не можахуть како промыслити и метахутся назад въ пропасти, инии же къ супостатомъ исъкрушахутся, а инии изгорѣшася, а инии изрѣзашяся. Кесарь же гнѣвашеся на погыбшаа, зане безъ повелѣния възлѣзоша, но обаче съжалиси о нихъ. И не могущю никомуже помощи имъ, се бысть утѣха истляющимся, понеже видяше кесарь, за негоже кождо ихъ душю полагаше, кличюще бо и поскачюще и молящеся другъ другу, да въспомогуть, имже лзѣ, и гласы свѣтлы пущающе, с похвалами и с веселиемъ умираху. Инии же къ комарнѣй стѣнѣ прибѣгше, широцѣ сущи, и от огня избавишася. Обступльше же ихъ иудѣи биюща я, падоша вси.

Мятежники, все дни ведя из храма бой с теми, кто делал насыпь, в 26-й день указанного месяца устроили такую хитрость: заднюю крытую галерею между верхней перекладиной и крышей наполнили хворостом со смолой и серой, а потом притворились, что убегают. И тогда многие, неосмотрительно бросившись, напали на отступивших, поставили лестницы и влезли вверх на галерею. И сразу же иудеяне подожгли <их>, и огонь, разгоревшись, окружил всех отовсюду, и они, бессильные что-либо предпринять, бросались назад в пропасть или падали к противникам; некоторые сгорели, а иные погибли от меча. Цезарь же разгневался было на погибших за то, что они влезли без приказа, но, однако, проникся к ним жалостью. И поскольку никто не мог им помочь, утешением для горящих было то, что их видел цезарь, за которого каждый из них полагал душу; крича, прыгая, умоляя друг друга помочь, если кто может, и испуская радостные возгласы, они умирали с похвалою и весельем. А некоторые, прибежав к широкой стене галереи, спаслись от огня. Обступившие их иудеяне рубились с ними, и они все погибли.

 

Единъ же от нихъ уноша, именемъ Логинъ, дѣло сътвори достойно памяти. Иудѣи бо не могуще убити, даяхуть ему руку, молящеся да слѣзеть къ нимъ. Братъ же его Корнилий, противу ему стоя, въпияше къ нему, да не посрамить своего рода, ни укорить вой римскыхъ. И сей, послушавъ его, и извлекъ мечь, всѣмь на нь зрящимъ въгрузи в ся. Токмо же Арторий лестию от огня избы: тъй бо призва своего Лукья, своего товарника, и рече к нему великымъ гласомъ: «Тебе оставлю наслѣдника моему стяжанию, аще приступль ухитиши мя». Оному же бодро притекшю, съвержеся на нь и живъ бысть; Лукий же от тяжасти зараженъ бысть, и падъ ниць на камени умре.

Один же из них, юноша по имени Логин, совершил поступок, достойный памяти. Иудеяне не могли его убить и давали руку, упрашивая, чтобы он слез к ним. Но его брат Корнелий, стоя напротив него, кричал ему, чтобы он не посрамил своего рода и не навлек позора на римских воинов. И тот, послушав его, извлек меч на глазах у всех и вонзил в себя. Только Арторий хитростью спасся от огня: он позвал своего товарища Луция и громко сказал ему: «Тебя оставляю наследником своего имущества, если ты подойдешь и поймаешь меня». И когда тот быстро подбежал, он рухнул на него и остался жив; Луций же был повален тяжестью и, упав лицом на камень, умер.

 

Си лесть печяль възложи на римляны за мало время, потом же научишася блюсти от льсти иудѣйскы, имже многажды спакостишаси, не вѣдуще градныхъ мѣстъ и нрава мужь. И пожжены быша комары до Иоаннова сына, егоже създа, егда биашеся съ Симономъ.[53] Утру же бывшю, римляне съ сѣверныя комары иждегоша.

Эта хитрость на некоторое время повергла в уныние римлян, но потом они научились остерегаться хитрости иудеян, потому что им часто вредили незнание местности, где стоял город, и нрава его жителей. И сожжены были галереи до башни Иоанна, которую тот построил, когда воевал с Симоном. На следующее утро римляне сожгли северные галереи.

 

Иже истляхуть от глада въ градѣ, падахуть якы листвие и яко пѣсокъ, и страсть ихъ неизъглаголема бысть. По всѣмъ храмомъ, аще и крупь стѣнъ явился бы, то рать бысть, и руками биахуся любимии сродници, выдавливающе изъ гортани сквернное извлечение душевное. Не имѣяхуть вѣры ни умирающимъ, но издыхающихъ разбойници испытааху, аще кто пищю въ надрѣхъ нося, творится лжа умираа. И зияюще, акы бѣснии пси, не улучяху въ двери, поревающеся и уклоняющеся, аможе не хотяху, акы пиании. И не могуще никдѣже обрѣсти что снѣдно, въ едину храмину и трижды, и 4-жды влазяху въ единъ час. И вся обрѣтаемаа в зубы вношаше нужда. Яже непотребна быша сквернымъ безсловеснымъ животинамъ, то сами выбирающе ради ядяху, и на конци ни поясъ, ни сапогъ гнушахуся, ни кожь щитныхъ, но раздирающе я ради ядяху. Аще же согнившее сѣно или солому кто обрѣташе, то бяше имъ пища акы съ благоуханным зѣлиемъ устроена. Инии же тонко сѣно събирающе, продаяху полъ гривны[54] вѣса на четырехъ златницѣхъ атитьскыхъ, яже суть 8 златникъ погоручих. И въскую потолику исповѣдаю нужду гладную? Иду же на показание дѣла, иже ни въ еллинѣхъ, ни въ варварѣхъ написано бысть, страшно глаголющимъ и невѣрно слышащимъ. Азъ же молилъся быхъ послѣднимъ человѣкомъ, да быша не мнѣли мене лжуща, и съ сладостию бых преступилъ злобное слово се, аще быша не были послуси и видоци бесчислении; обаче же суетну благодать сътворю отечьству моему, аще потаю страсть, юже прияша.

А в городе угасающие от голода падали как листья и как песок, и страдания их были неописуемы. Во всех домах, если появлялась хотя бы тень крошки, то начиналось побоище, и любимые родственники дрались врукопашную, выдавливая из горла скверное извержение души. Не верили даже умирающим: разбойники обыскивали испускающих душу, проверяя, не притворяется ли человек умирающим, скрывая пищу за пазухой. И с раскрытым ртом, как бешеные псы, толкаясь в двери, они не попадали в них и уклонялись туда, куда не хотели, будто пьяные. И, поскольку не могли нигде найти ничего съестного, входили в один и тот же дом по три и четыре раза за один час. И все, что находили, нужда заставляла тащить в рот. И что непотребно скверным бессловесным животным, то сами, выбирая, поедали с радостью и под конец не гнушались ни поясов, ни сапог, ни кож со щитов, но раздирая их, ели с удовольствием. Если же кто находил сгнившее сено или солому, то это была для них как будто пища, приправленная благоуханными травами. А некоторые, собирая сухие стебельки, продавали полгривны веса за четыре аттических золотых, что равно восьми золотым червонного золота. Но зачем я так много говорю о голодной нужде? Перехожу к рассказу о происшествии, подобное которому не было описано ни у эллинов, ни у варваров, о котором страшно рассказывать и, слушая, невозможно поверить. Я же прошу потомков не думать, что я лгу; я с радостью опустил бы этот страшный рассказ, если бы не было бесчисленных свидетелей и очевидцев; да и плохую службу сослужу я моему отечеству, если скрою страдания, которые претерпели <люди>.

 

Жена бо нѣкаа, живущи об онъ полъ Иердана, именемъ Мария, дщи Елеазарова, от веси Вафехоръ, еже сказается домъ усоповъ, родом же и богатством нарочита сущи, и съ прочими людми въ Иерусалимъ прибѣгши. Еяже стяжание мучители расхищьше, елико бо пристроивши принесе от оного полу Иордана, не оставиша ничтоже и-съсудъ драгыхъ, и всяку промысленую пищю, приходяще по вся дни, отимаху. Лютъ же гнѣвъ вниде въ жену сию, и лающи и кленущи въсхитающаа, на ся поостриваше я, да бы ю кто убилъ. Потом же видящи, яко никтоже брежеть убити ея, ни гнѣвающуся на ню, ни жалующу по ней, тружашеся ходящи къ инѣмъ, да бы ю обрѣла что снѣдно. И не могущи обрѣсти никдѣже, гладу ходящю сквозѣ утробу и мозгы, и приемши съдумника нуждю, на свое естество устрѣмися. Бѣ же у нея отрочя у сесца, и приемши и в руцѣ и рече къ нему: «Младенче милый! Се обидоша на насъ рать, и гладъ, и мятежь. Кому тя храню? Аще римляне възмуть нас, тамо работа тяжка и нестеръпима; аще же они не приспѣють, то глад нас въсхитить; мятежници же лютѣйши обою. Гряди, чядо, откуду еси вышелъ, и буди ми пища, и мятежникомъ клятва, и вѣку притчя, яже дойде иудѣйскаа жития!» И тако рекши, закла сына своего, и испѣкши и раздѣли и надвое наполы, и полъ предасть утробѣ, а полъ же его покрывши схрани. И абие мятежници приступивше по обычаю, скверный смрадъ обухавше, запрещахуть убити ю, аще не явить пристроенаго. Она же рече яко: «И добру чясть оставила есмь вамъ», — и откры имъ остаток чяда. Онѣх же узрѣвших обья ихъ страхъ и трепетъ и ужасъ, и противу видѣнию окаменишася. Она же рече: «Се чядо мое от мене рожденно, а дѣло мое. Снѣжьте, ибо и азъ ела есмь. И не будѣте мякчейше жены, ни милостиви паче матере. Аще же вы есте благочестиви и мое заколение отмѣтаете, но азъ снѣх, и прокъ мнѣ оставите». По том же они трепещюще изидоша, тѣмъ единѣмъ устрашьшеся, и одва сея пища отступиша матере. И абие извѣщено бысть по всѣму граду си скверность, и кождо прѣд своима очима положи страсть сю, яко самъ творивъ трепеташе. Гладнии же тесняхутся къ смръти и ублажахуть прежде умръшаа, преже даже не видѣша таковаго зла.

Одна женщина, живущая по ту сторону Иордана, по имени Мария, дочь Елеазара, из села Батехор, что значит «дом иссопа», известная своею знатностью и богатством, прибежала среди прочих в Иерусалим. Ее имущество — то, что она сберегла и принесла с того берега Иордана, — разграбили мучители и не оставили ничего из дорогой утвари, а всю пищу, которую удавалось раздобыть, отнимали, являясь каждый день. И лютый гнев охватил эту женщину, и, браня и кляня расхитителей, она стала подстрекатъ их, чтобы кто-нибудь убил ее. Потом, видя, что никто не думает убивать ее ни из гнева. ни из жалости, она мучилась в поисках съестного, ходя к другим. И поскольку не могла найти ничего, а голод пронизывал утробу и мозг, взяв в советчики нужду, устремилась на свое естество. Был у нее грудной младенец; и, взяв его на руки, сказала она ему: «Милый малютка! Вокруг нас война, голод и мятеж. Для кого мне тебя хранить? Если римляне нас возьмут, там тяжкое и нестерпимое рабство; если же они не успеют, тогда нас сразит голод; а мятежники страшнее и того, и другого. Ступай же, дитя, туда, откуда вышел, и будь мне пища, а мятежникам проклятие, и веку притча о том, до чего дошла жизнь иудеян!» И сказав так, заколола своего сына и испекла, потом разделила его на две половины и одну съела, а другую, накрыв, оставила. И тут же мятежники, явившись, по обыкновению, и учуяв скверный смрад, приступили, угрожая убить ее, если она не покажет, что припасла. А она ответила: «Добрую часть я оставила вам!» — и открыла им, что осталось от ребенка. Когда же они увидели, их охватил страх, трепет и ужас, и они окаменели перед этим зрелищем. Она же сказала: «Вот дитя мое, мною рожденное, и дело — моих рук. Съешьте, ведь и я ела. И не будьте мягче женщины и жалостливее матери. Если же вы благочестивы и отвергаете мое заклание, то я уже ела, и остальное оставьте мне». После этого они, трепеща, вышли: только этого они устрашились и насилу эту пищу отказались взять у матери. И сразу по всему городу прошла весть об этой скверне, и каждый воочию представил себе это ужасное деяние и содрогнулся, как если бы сам его сотворил. Голодные жаждали быстрей умереть и считали счастливыми тех, кто умер прежде, чем увидел такое зло.

 

Скоро же и къ римляномъ принесоша вѣсть о сей страсти, от нихъ же ови не яша вѣры, ови же съжалишаси о нихъ, ови же гнушахуся о нихъ болма. Кесарь[55] же отвѣщеваше о томъ к Богу глаголя, яко: «Азъ иудѣомъ миръ и волную жизнь подаваю, и не въспомянулъ быхъ шатания ихъ, ни всяческаго зла, яже сътвориша. Си же за единоумие мятежь изволиша, а за миръ рать, а за сытость и обилие — и страсть и гладъ. И нынѣ своими руками начяша зажигати святое, егоже азъ съблюдохъ доселѣ. Тѣмже и достойно имъ таку пищу приимати и покрыти скверность чядоядениа падениемъ града, да не останутся по вселеннѣй живи, ни видить солнце града, в немъже матери чяда своя ядять. Егоже было отцемъ сътворити прѣд матерми, зане такое страсти зряще, и еще въ оружии пребывають». И тако рекъ помышляше, како отчаяшася мужи ти и не въсхотять покаятися, ни приемлють цѣломудрия.

Вскоре и к римлянам принесли весть об этом ужасном событии, и некоторые из них не поверили, другие преисполнились к ним жалости, а иные — глубокого омерзения. А цезарь оправдывался в этом перед Богом, говоря, что: «Я даю иудеянам мир и свободную жизнь и не вспомнил бы их непокорства и всего зла, которое они сотворили. Они же предпочли согласию мятеж, миру войну, а сытости и изобилию — страдания и голод. И теперь своими руками начали поджигать святилище, которое я берег до сих пор. А потому они достойны принимать такую пищу и поплатиться за мерзость чадоядения падением города, чтобы не остались они живы во вселенной, да не смотрит солнце на город, в котором матери едят своих детей. Раньше матерей это следовало бы сделать отцам за то, что, видя такой ужас, они до сих пор не складывают оружия». И сказав так, он задумался о том, насколько отчаялись эти люди, что не хотят раскаяться и не приемлют здравомыслия.

 

И двѣма плъкома скончявшима приспу въ осмый день мѣсяца лоя, иже есть август, повелѣ поставити овны на западнѣмъ мѣсте внутреняя цръкве. Прѣд тѣм же по шесть денъ бия безъ престани Побѣдникъ стѣны, иже есть болий всѣхъ овенъ, не възможе ничтоже разбити. Под сѣверными же враты подкопаша ини създанаа основания, и зѣло трудившеся, одва вывалиша преднии камени три, но не порушишяся стѣны, но стояша крѣпко. Римляне же, ни овны, ни желѣзы могуще разбити я, ни инѣмъ ничимъже, лѣствица приставиша къ камарамъ. Иудѣи же не вариша бранити имъ възлѣзти горѣ, но послѣди притекше сняшася съ възлѣзшими, крѣпко бишася. И овы мѣтаху долу, овы же въ пропасти връжаху, овы же бодяху, инѣх же топръво възлѣзшихъ, и еще не доспѣвшимъ възняти щитъ, варяющися сѣчяху, инѣх же, лѣствиць укланяюще я, мѣтаху доловъ. Римляне же въ иномъ мѣсте възнесоша хоругви кесаревскыя. Иудѣи же потекше люту сѣчю съставиша, тоснущеся отяти я. Они же, срамоту безславную мняще отимания ихъ, не осклабишася биюще, дондеже вси погибоша. Иудѣи же хоругви отъемше и възлѣзших избивше, хупяхуся яко самого кесаря бивше или плѣнивше. От римлянъ же никтоже безо мьсти погыбѣ, но убивъ прежде, тожде убиенъ есть. Титъ же видя, яко на пакость воиномъ его щадѣние цръковное, и повелѣ да зажгуть врата.

И когда два полка закончили насыпь в восьмой день месяца лоя, то есть августа, он приказал поставить бараны с западной стороны внутреннего храма. Перед этим Победитель — самый большой баран — в течение шести дней без перерыва наносил удары, но не смог ничего разбить. Другие же подкопали под северными воротами построенное основание и с большим трудом насилу вывалили три передних камня, однако стены не обрушились, но стояли крепко. И римляне, не в силах сокрушить их ни баранами, ни железом, ни чем-либо еще, приставили лестницы к галереям. Иудеяне же не успели воспрепятствовать им влезть наверх, но затем, прибежав, схватились с взобравшимися и крепко бились. И одних сбрасывали вниз, других низвергали в пропасть, третьих закалывали, а тех, кто только что влез и еще не успел взять щит, опережая, зарубали, иных же, сталкивая с лестниц, сбрасывали вниз. А римляне в другом месте подняли значки цезаря. Иудеяне же, сбежавшись, учинили лютую сечу, пытаясь отнять их. А те, считая, что лишиться их — значит навлечь на себя бесславный позор, бились не уступая, пока все не погибли. А иудеяне, отняв значки и перебив влезших <на галереи>, похвалялись так, будто убили или взяли в плен самого цезаря. Из римлян же никто не погиб, не отомстив, но каждый был убит, убив прежде сам. И Тит, видя, что щадит храм во вред <своим> воинам, приказал поджечь ворота.

 

И тогда прибѣгоста къ нему Анан, иже от Амауса, и Архилай Магудатинъ сынъ, уповающе проститися от него, зане одолѣвшимъ иудѣом прибѣгоста. Титъ же мняше, яко лестию приидоша, и слышавъ жестосердие иудѣйско, повелѣ убити глаголя, яко: «Нуждею приидоста, а не волею, и ни еста достойна спасению, зане прискочиста, видяща запаляемо отечьство». Но обаче вѣры ради въздержа гнѣвъ и пусти я, но не бы има чясти равны, якоже инѣмъ.

И тогда прибежали к нему Анан из Еммауса и Архелай, сын Магадата, надеясь получить от него прощение, потому что прибежали после победы иудеян. Но Тит думал, что они пришли с хитростью, и, наслышанный о непреклонности иудеян, велел убить их, говоря, что: «Вынужденно вы пришли, а не по своей воле, и не достойны спасения, потому что прибежали, видя, что уже горит отечество». Но, однако, не желая поступить вероломно, укротил <свой> гнев и отпустил их, но участь им была уготована не та же, что другим.

 

Воином же възложившимъ огнь на врата сребренаа, сребру же растекающюся, и яся пламень дскамъ, и оттуду внезаапу пойде пламень по камарамъ. Иудѣом же видящимъ пламень окръстъ себе, телеса и душа ихъ раслабѣшася, и ужасомъ никтоже не подвизашеся на угашение, но въ едином мѣсте стояху зряще. Потомъ же стужившеси зѣло, прияша умъ, но не цѣлъ, и възъяришася на римляны болма. Въ той же день и нощь огнь запаляше по храмомъ и по каморамъ.

А воины подожгли серебряные ворота, и когда серебро начало плавиться, от пламени занялись доски, и оттуда внезапно пламя перекинулось на галереи. Когда иудеяне увидели пламя вокруг себя, тела и души их обессилели, и от ужаса никто не двигался тушить, но все стояли на одном месте и смотрели. Потом к ним, сильно удрученным, вернулся разум, но не здравый, и они страшно разъярились на римлян. В тот день и ночь огонь палил по пристройкам и галереям.

 

Утру же бывшю Титъ посла угасити огнь и раскопати ожженаа и расширити путь плъкомъ. И призва шесть от връховныхъ гемонъ: Тиверия и Александра, и Секста и Кереялья, и Ларкия Лепида, и Тита Фругыя, и Фронтона Етерина, и Марка Антония Иулиана, иудѣйскаго властелина, думаше с ними о цръкви. И от нихъ же ови рекоша, да ратный законъ на ней съвершать: не престануть бо иудѣи мятущеся, дондеже цръковь стоить, в нюже отвсюду събираются. Ови же рекоша: «Аще оставять иудѣи и не въздвизають оружия в ней, то достойно ю съхранити; аще ли же бьются ту, то зажещи ю: наречеть бо ся сынъ бойный, а не цръкве. Безаконие же не от насъ, но от понудившихъ ны». Титъ рече: «Аще среди ея стояще иудѣи биются, то николиже не погублю бездушныя в нихъ мѣсто, ни пожгу такаго и толика дѣла. Аще бо погибнеть, то римляномъ пакость, аще ли стоить, то красота будеть нашей власти». К тому же слову приложистася Фронтонъ и Александръ. И тогда распусти думца и повелѣ гемономъ, да почиють съ вои, да крѣпчее утро исплъчятся.

Когда же наступило утро, Тит послал погасить огонь, разобрать то, что сгорело, и расширить путь для полков. И призвал шестерых верховных военачальников: Тиберия Александра, Секста Цереалия, Ларция Лепида, Тита Фригийского, Фронтона Этернина, Марка Антония Юлиана, наместника Иудеи, и держал с ними совет о храме. Одни из них сказали, что с ним нужно поступить по закону войны, потому что иудеяне не прекратят мятеж, пока стоит храм, в который они собираются отовсюду. Другие же сказали: «Если иудеяне оставят <храм> и не будут браться в нем за оружие, то его следует сохранить; если же будут оттуда биться, то поджечь его: ведь тогда его нужно назвать боевой крепостью, а не храмом. Беззаконие же <исходит> не от нас, но от вынудивших нас <это сделать>». А Тит сказал: «Если даже иудеяне будут сражаться, находясь в нем, я все равно никогда не погублю вместо них неживое и не сожгу такое огромное и прекрасное ссюружение. Ведь если <храм> погибнет, это будет во вред римлянам, если же сохранится, то будет украшением нашей власти». К этому мнению присоединились Фронтон и Александр. И тогда он распустил совет и велел военачальникам отдохнуть вместе с воинами, чтобы наутро с новыми силами изготовиться к бою.

 

Въ тойжде день трудъ и ужасъ удръжа устремление иудѣйско. Наутрѣи же събравше всю силу съ упованиемъ, вытекоша въ вторый час дне[56] въсточными враты и нападоша на стража внѣшняя. И си крѣпко сътръпѣша устремление ихъ, и въоружившеся сташа противу яко стѣна, исплъчившеся чясто, но ярость и ристание иудѣйско одолѣваше имъ. И поразумѣ Титъ уклонение их, видяше бо от Антония, и прийде съ избранными вои на помощь. Иудѣи же не стръпѣша пришествия его, но прѣднимъ падшимъ, а прочии разбѣгошася. Егда же отступаху римляне, си възвращающеся нападаху на ня, онѣм же възвращающимся, си бѣгаху. То же бысть до пятого часа дне, дондеже бѣжавше затворишася въ внутренѣй цръкви.

В тот день усталость и ужас сдержали устремление иудеян. Наутро же, собрав все силы и надежду, они выбежали во втором часу дня через восточные ворота и напали на стражу снаружи <храма>. Те стойко выдержали их нападение: вооружившись, стали против них как стена, изготовившись тесным строем, но яростные набеги иудеян одолевали их. Тит заметил, что они отступают, — он видел все с Антониевой крепости — и пришел с избранными воинами на помощь. Иудеяне не выдержали его прихода, но, после того как передние пали, остальные разбежались. Когда же римляне начинали отступать, они возвращались и нападали на них, когда же те возвращались, они убегали. Так продолжалось до пятого часа дня, пока, бежав, они не затворились во внутреннем храме.

 

Како цръкви зажжена бысть, и о знамѣниихъ прежде погыбели Иерусалиму, и како Симонъ и Иоанъ призваста Тита на повѣсть, Титъ же повелѣ противу речи ею отвѣщевати; они же не покаряхуся, Титъ же не повелѣ оттолѣ их щадѣти

Как подожжен был храм, и о знамениях перед погибелью Иерусалима, и как Симон и Иоанн призвали Тита на беседу, Тит же повелел возразить на их речи; они же не покорялись, и Тит приказал больше их не щадить

 

Титъ же отступи къ Антонии и наряди воя, да утро приступят вси около цръкви. Богъ же инако промысли и древле осуди ю огнемъ скончятися. И приспѣ судный день на скончяние лѣта, въ десятый день мѣсяца лоя, в онже древле вавилонскымъ цѣсаремъ иждежена бысть. Пламени же начятие бысть от своихъ. Отступившю бо Титу, и мало врѣмя почивше иудѣи пакы на римляны вытекоша, и си побѣждьше иудѣя, гнаша по нихъ и до цръкве, и сами внидоша. Идѣже нѣкто воинъ ни казания кесарева пождавъ, ни убояся о толице почятьи дѣмонскомъ, суровствомъ въсхити огнь изовну и на дружне рамо въступи, досяже до златаго оконца и до дверий, имиже възможно бысть възлазити къ храмом оцръковнымъ. Пламени полящю, иудѣи възопиша и въскликаша по достоянию страсти, на възбранение и на месть потекоша, ни живота щадяще, ни себе блюдуще, ни опасающеся.

Тит отступил к Антониевой крепости и изготовил воинов, чтобы наутро они все, подойдя, окружили храм. Бог же судил иначе и давно положил ему погибнуть от огня. И приспел судный день в конце года, в десятый день месяца лоя, в который он в давние времена был сожжен вавилонским царем. Огонь начался от своих. Ибо когда Тит отступил, иудеяне, передохнув немного, снова устремились на римлян, и те, одолев иудеян, преследовали их до самого храма и сами вошли <за ними>. И тут один из воинов, не дождавшись приказа цезаря и не убоявшись демоном внушенного начинания, в ярости выхватил огонь изнутри и, встав на плечо товарища, достал до золотого оконца и до дверей, через которые можно было добраться до строений, окружавших храм. Огонь стал разгораться, и иудеяне, с таким криком и воплем, которого заслуживало это страшное дело, побежали, дабы воспрепятствовать <римлянам> и отомстить, не щадя жизни, не помышляя о спасении и позабыв об осторожности.

 

И нѣкто притекъ възвѣсти Титови. Сей же въ шатрѣ почиваше от брани. И абие въсхоплься, течяше къ цръкви, да угасить огнь. И по немъ поидоша гемони вси, и въслѣдъ их идяху плъци убоявшеся, и бысть вопль и мятежь великъ, толикой силѣ бес чину подвигшися. Кесарь же гласомъ и рукою казаше воемъ угасити огнь. Они же ни кличюща слушаху, зане уши ихъ не слышаху от ратнаго кличяниа, ни ручнаго махания внимаху.

И кто-то, прибежав, возвестил Титу. Он же в шатре отдыхал от брани. И немедленно, вскочив, побежал к храму, чтобы погасить огонь. И за ним направились все военачальники, а вслед им шли полки в страхе, и стоял крик и большое смятение, когда такая огромная сила пришла в движение без порядка. А цезарь голосом и рукой приказывал воинам погасить огонь. Они же не слушали даже его крика, — потому что уши их не слышали из-за ратного шума, — и не замечали знаков, которые он делал рукой.

 

Ови бо на супостаты зряху, кто кого убиеть, ови же гнѣвомъ затвориша уши, плъком же текущимъ, ни казание, ни запрещение, ни млъба можаше удръжати устремления их, но ярость воеводяше прѣд всѣми и гнѣвъ обья вся. И въ теснотѣ съгнѣтающеся, мнози потоптани быша другъ от друга, мнози же на горящее камение и на попелъ въступающе, не могуще вылѣзти изгараху. А иже близъ цръкве стояша, не творяхуся слышаще кесарева повелѣния, но кождо ихъ ближнему веляше зажещи болма. Мятежници же метяхутся, не могуще что промыслити, и бысть везде бой и кровь и бѣжание. Народ же, людие суще немощнии и безъ оружия, идѣже кто постиженъ, ту убиенъ бысть. У жрътвеника събрашася множество мрътвець, кровь же течяше акы рѣка, и струя кровнаа влечяше трупие.

Одни смотрели на врагов, кто кого убьет, другим гнев затворил уши, и когда полки бежали, ни приказ, или запрет, ни просьба не могли удержать их устремления, но ярость предводительствовала всеми и гнев охватил всех. И, давясь в тесноте, многие были затоптаны своими, а многие, наступая на горящие камни и на пепел и не сумев выбраться, сгорели. А те, что стояли возле церкви, притворялись, будто не слышат приказов цезаря, но каждый из них велел стоящему рядом поджигать еще больше. Мятежники же метались, не зная, что предпринять; и повсюду шел бой, текла кровь и бежали воины. А народ — людей беспомощных и безоружных — убивали там, где кого настигали. У жертвенника скопилось множество мертвых, а кровь текла как река, и поток крови увлекал трупы.

 

Кесарь же разумѣвъ, яко не можеть устремления удръжати войскаго, и огнь одолѣваше, вниде съ гѣмоны внутрь и видѣ святое цръковное, егоже жадаше, и вся яже в немъ преславна, не токмо у своихъ людий, но и у иноплеменникъ, чюдна и преславна и прекрасна. Пламени же и еще не прошедшу внутрь, но окрестнаа храмы обходящю, мня Титъ, яко възможно есть и еще отъяти дѣло огня, прискочи и начя самъ гасити огнь, и воины понуждаше. И Ливерарья пристави сотника бити непослушающаа, да възбранять пламени. Гнѣвъ же ихъ и ненависть иудѣйска одаляше чести кесаревѣ и страху, и устремления ратнаа полаху паче пламене. Мнозии же въсхищения надѣющеся болма зажигаху, мняще, яко вся исплънена внутреняя богатства, зане видѣша окръстнаа златом покрыта. Вышедшю же кесарю на възбранение вой, нѣкто вложи огнь въ темныя двери внутрении,[57] и внезапу изъвнутрь явившюся пламени, отступиша игемони съ кесаремъ, и оттолѣ не възбраниша никомуже. И цръкви же такоже зажжена бысть, не хотящю кесарю.

Цезарь, увидев, что не может удержать устремления воинов и что огонь одолевает, вошел с военачальниками внутрь и увидел святилище храма, который он жаждал <увидеть>, и все, что было в нем, о чем шла слава не только среди своих людей, но и иноплеменников, — чудное, достойное славы и прекрасное. Поскольку пламя еще не проникло внутрь, но распространялось по окрестным строениям, Тит, думая, что еще возможно спасти здание от огня, подскочил и начал сам гасить огонь и заставлял воинов. Он приставил сотника Либералия бить неповинующихся, чтобы воспрепятствовать огню. Но, охваченные гневом и ненавистью к иудеянам, они уже перестали почитать и бояться цезаря, и ратное рвение пылало сильнее пламени. А многие, надеясь пограбить, поджигали еще больше, думая, что внутри все наполнено богатствами, потому что видели, что кругом было золотое убранство. Когда же цезарь вышел, чтобы остановить воинов, кто-то бросил огонь в темные внутренние двери — и внезапно изнутри показалось пламя; тогда отступили военачальники с цезарем и больше уже никого не останавливали. Так был подожжен храм, против воли цезаря.

 

Дѣло велика рыдания достойно, прѣдивнейши всѣхъ, елико слышахомъ и видѣхомъ и създаниемъ, и величествомъ, и красотою, и устроениемъ, и славою от святаа. Велико же утѣшение прииметь кто зря на суд Божий, егоже не възможьно утечи ни съдушьнымъ, ни бездушнымъ, ни дѣломъ, ни мѣстомъ. Удивить же ся кто времѣнному кругу: судъ бо и съблюдѣ и того мѣсяца, и того же дне, якоже рекохомъ, в онже древле вавилоняне пожьгоша ту цръковь.[58] И от перваго же създаниа ея, еже нача Соломанъ цѣсарь, до нынѣшьня разорениа, еже бысть въ двѣ лѣте кесарьства Еуспасианова, съчитается лѣт 1000 и 100 и 30, и 7 мѣсяць, дневъ 15, от послѣдняго же създаниа, еже сътвори Аггѣй[59] во 2 лѣто цѣсарьства Кирова, до сего плѣнениа съчитается лѣтъ 600 и 30 и 9, и мѣсяць одинъ и 15 дневъ.

Творение, достойное великого плача, самое удивительное из всех, сколько мы слышали и видели, и строением, и величием, и красотою, и убранством, и славою своих святынь. Но глубоко утешится тот, кто подумает о суде Божьем, которого не может избежать ни обладающее душой, ни то, что души не имеет, ни дело, ни место. И подивится кто-нибудь кругу времен: судьба соблюла и тот же месяц, и тот же день, в который, как мы сказали, в давние времена вавилоняне сожгли этот храм. От первоначальной постройки его, начатой царем Соломоном, до нынешнего разрушения, которое случилось в два года правления цезаря Веспасиана, насчитывается 1130 лет, 7 месяцев и 15 дней, а от последней постройки, которую предпринял Аггей во 2-й год царствования Кира, до этого пленения насчитывается 639 лет, один месяц и 15 дней.

 

Съгарающи же цръкви вся обретаемая въ гробѣжь и въ расхыщение быша, и вси постигаемии желѣзомъ скончашася, и не бысть милости никоторомуже възрасту, ни стыдѣния на благообразныхъ, но и дѣти, и старии, и сквернии, и иерѣи равно смръть прняша: рать бо обья всякъ род бьющихся и молящихся. И пламени же бучащю, и вопль падающих и стонание громъ въспущаше. Высоты ж ради горнѣе и величества дѣля съгарающю дѣлу, реклъ бы кто издалечя зря, яко весь градъ горить. И невъзможно помыслити что лютѣйша и страшнѣйша тогдашняго вопля: римстии плъци бо мятущеся кликаху, мятежници же обступлени огнемъ и оружиемъ въпияху, иже остася людий бѣжаху съ ужасомъ кличюще, противу страсти плачюще; мнози же от глада иссохше и мжаще, видѣвше цръковный огнь, възмогоша пакы кликати и плакати. И противу кличю възгласяху горы окрестнаа и лѣси. И всюда бысть мятежь и страсть люта, и мнѣли бо цръковную гору ис корения скачющю, зане исплънися всюда пламене. Кровь же бысть обилнейши огня, и убиваемии болѣ убивающихъ, и не бысть лзѣ видѣти земля, зане вся покрыта бысть трупиемъ. Воини же и на стогы мрътвець въступающе на бѣгающаа течяху. Мятежници же одва проборовшеся къ внѣшнѣй цръкви въстекоша, и оттуду къ граду, останокъ же народа вбѣже въ внешнюю комару. Иерѣи же пръвѣе вертелища[60] желѣзнаа истлъчьными ногами метаху на римляны; потомъ же яко дойде ихъ огнь, поступиша къ стѣне широцѣ сущи 8 лакотъ. Два же от нарочитых въвергостася въ огнь и сожжена быста съ цръковью — Мииръ, сынъ Вельговъ, и Иосифъ Далѣевъ.

Пока храм горел, было разграблено и расхищено все, что удавалось найти; и все, кого настигало железо, погибли, и не было пощады никакому возрасту, ни уважения к благообразию, но и дети, и старцы, и нечистые, и священники — все равно приняли смерть, ибо война захватила всех сражающихся и молящихся. И в то время как выло пламя, гремели вопли и стоны погибающих. Из-за высоты горы и огромных размеров горящего сооружения глядящий издалека сказал бы, что горит весь город. И невозможно вообразить ничего более жуткого и страшного, чем тогдашний вопль: ибо и римские полки кричали, мечась, и мятежники, окруженные огнем и битвой, испускали вопли, и те, кто уцелел, бежали в ужасе, крича и плача при виде бедствия; и ко многим иссохшим от голода и видевшим смежающимися глазами огонь в храме, вернулись силы кричать и плакать. И на крик отзывались окрестные горы и леса. И повсюду было смятение и лютый ужас, и казалось, что гора, на которой стоял храм, выпрыгивает из основания, потому что вся она покрылась пламенем. Но кровь была обильнее огня, и убиваемых было больше, чем убивающих, и земли не было видно, потому что вся она была покрыта трупами. Но воины гнались за убегающими даже попирая груды мертвецов. Мятежники же, едва пробившись, сбежались к внешнему храму и оттуда — к городу, а остальной народ вбежал во внешнюю галерею. Священники поначалу кидали в римлян железные вертела, выламывая у них основания; потом, когда до них дошел огонь, отступили к стене шириной в 8 локтей. А двое из именитых <граждан> бросились в огонь и сгорели вместе с храмом — Миир, сын Вельги, и Иосиф, сын Далея.

 

Римляне же мняще восуе щадѣти окрестнаа, цръкви же пожжени сущи, зажгоша комары и двери и врата, развѣ двоихъ — въсточныя и полуденьныя, послѣдь же раскоявшеся, и ты раскопаша и пожгоша и газофилакию, яже быша хранилища стяжания многа: лежаше же в нихъ ризы и паволокы, и съсуды бесчисленыя, и отинудь рѣщи все богатство иудѣйско ту бѣ събранно и вси домовѣ богатых. Приидоша же и на прочную комару внешнюю, в нюже прибѣгоша жены и дѣти и ина чядь смешенаа 6000. И прежде даже не повелѣ кесарь ни гемони, ии гнѣва исплънившеся вои подожгоша и истлѣша вси, и не избы от нихъ никтоже, овѣмъ въ пламень вмѣтавшимъся, овѣмъ ту изгорѣвшимъ.

Римляне, полагая, что ни к чему щадить окрестные <строения>, когда храм сожжен, подожгли галереи, двери и ворота, кроме двоих — восточных и южных, а потом, пожалев об этом, и те разрушили; сожгли и сокровищницу, где хранилось большое богатство: там лежали и ризы, и покрывала, и бесчисленные сосуды, — одним словом, все богатство иудеян было здесь собрано и все домашнее имущество богатых. Они пришли и в уцелевшую внешнюю галерею, в которую сбежались жены и дети и прочий люд всякого рода, числом 6000. И не дожидаясь приказания цезаря или военачальников, преисполнившиеся гнева воины подожгли <их>, и все погибли, и никто от них не спасся — одни бросались в огонь, а другие сгорели на месте.

 

О знамениихъ прежде погибели Иерусалиму

О знамениях перед погибелью Иерусалима

 

Погибѣль же си людемъ сътвори нѣкто лжий пророкъ, иже въ ты дни проповѣдаше гражаномъ, яко: «Богъ велить вамъ внити въ цръковь и приати знамение избавлению». Тѣхъ же лживыхъ пророкъ Иоаннъ съ Симономъ пустиста къ людемъ, заповѣдающа людемъ ждати Божия помощи, да быша не бѣжали к римляномъ. Обычай же есть всякому въ бѣдахъ сущю, възвѣстить ему кто избавление от зла, то имѣть вѣру. Аще же льстить кто и лжеть добраа млъвя, то вѣрнй ему, и все упование на того възложить.

А виновником этой гибели людей был один лжепророк, который в те дни возвещал горожанам, что: «Бог велит вам войти в храм и принять знамение спасения». Этих лжепророков Иоанн с Симоном послали к людям с заповедью — ждать Божьей помощи, чтобы они не бежали к римлянам. А в беде — так обычно бывает — всякий верит любому, кто возвестит ему избавление от несчастий. И если кто-то обманывает и говорит приятную ложь, то ему верят и на него возлагают всю надежду.

 

Тѣмже и се многострастный народ лестьцемъ и лжющимъ на Бога внимаше, глаголющим же право и проповѣдающимъ хотящюю быти пустоту и знамениемъ и явлѣниемъ не внимааше, ни вѣроваше, но якоже шибении, ни души имущи, ни очью, ни послушаша Божествъныя проповѣди. Ни разумѣша, егда ста звѣзда над градомъ, подобна копию, и пребы лѣто все, ейже имя комитисъ наречемаа, вся власятая. И пакы, прежде заротѣния съвокупляющимся людемъ къ опресночному празднику, въ 8 день мѣсяца ксанфика, иже есть априль, въ девятый час нощи, толикъ свѣтъ въсия на жрътвеницѣ и на цръкви, яко мнѣти дни быти свѣтлу, и продлъжися до получаса. Иже неразумнии мнѣша благо знамение, священнии же грамотеи тако судиша, якоже и скончяся. В той же праздникъ корова нѣкымъ приведена бысть на заколение, и посреди цръкви стоящи роди агньца. Въсточнаа же врата внутреняя, мѣднаа и тлъста, одва въздвизаема 20-ю мужь на затворение, имъже быша верея желѣзны и завора, подбой глубокъ и длъгымъ камениемъ устроенъ, явишяся въ 6 час нощи сама отворена. Притекше же стражие цръковьнии повѣдаша властелину, и сей съ многыми людми пришедъ, едва поможе затворити я. Се же знамение судиша на благое: мнѣша бо, яко Богъ отвръзеть имъ двери благыя. Книжници же разумѣша, яко утвръжения цръковнаа сама разорятся, и туне отверзется ратникомъ, и опустѣеть святое. По малѣ же дневъ от праздника, въ 21 день мѣсяца артемисия, иже есть май, видѣние нѣкое дѣмонское явися паче вѣры. Иже слышать, мнѣли быша рѣчь сю басни и чяродѣяния, аще не мнози быша видѣли и повѣдали, и страсть въслѣдоваше подобна видѣнию. Преже бо слънечьнаго захождения явишася по аеру и по небу по всей иудѣйстей земли колесници и полци съ оружиемъ, скачюще сквозѣ облакы и обступающе грады. Въ праздникъ же нареченный Пянтикостий, нощию иерѣи влѣзше въ внутренюю црьковь по обычаю на службу, пръвое очютиша подвизание и громъ, потом же и глас внезаапу слышаша глаголющь: «Отступимъ отсюду». Иже страшнѣйши сих.

Вот почему и этот многострадальный народ внимал обманщикам и лгущим о Боге, а говорящим правду и предвещающим грядущее опустошение знамениям и явлениям не внимал и не верил; и как безумные, не имеющие ни глаз, ни души, не послушали они Божественного предупреждения. И не уразумели, когда над городом встала звезда, подобная копью, и стояла целый год — она называется комета, <потому что> вся волосатая. И кроме того, перед началом войны, когда народ собирался к празднику опресноков в 8-й день месяца ксанфика, то есть апреля, в девятый час ночи такой свет воссиял на жертвеннике и на храме, как будто был ясный день, и это продолжалось с полчаса. Неразумные считали, что это благое знамение, но сведущие в священных книгах рассудили в соответствии с исходом. В тот же праздник кем-то была приведена корова на заклание, и, стоя посреди храма, она родила ягненка. А восточные внутренние ворота, медные и толстые, которые с трудом задвигали 20 человек, с железными петлями и запорами и глубоким косяком, сделанным из длинного камня, — оказались в 6-й час ночи отворившимися сами собой. Прибежавшие сторожа храма оповестили начальника, и тот, явившись с немалым числом людей, едва смог их закрыть. И это знамение сочли за благое: думали, что Бог отворит им двери благие. Но книжники поняли, что крепость храма разрушится сама собой и без труда откроется перед врагами, и опустеет святилище. А спустя немного дней после праздника, в 21-й день месяца артемисия, то есть мая, явилось какое-то невероятное демонское видение. Услышавший об этом решил бы, что это басни и чародейство, если бы не видели и не рассказали многие, и страшные несчастья последовали под стать видению. Так вот, перед заходом солнца по воздуху и по небу явились по всей иудейской земле колесницы и полки с оружием, скачущие сквозь облака и окружающие города. В праздник же, называемый пятидесятница, священники, войдя, как обычно, ночью во внутренний храм на службу, сначала почувствовали сотрясение и гром, а потом внезапно услышали голос, который сказал: «Уйдем отсюда!» А вот что было страшнее всего остального.

 

А Исусѣ Анановѣ сыну, о шести глас

Об Исусе, сыне Анана, о шести голосах

 

Исусъ нѣкто Анановъ сынъ, от простыхъ, не книжникъ, прежде четырь лѣтъ рати, граду еще мирну сущю и изообилну, пришедъ на праздникъ, егда вси празднують скинопигью по обычаю, въ цръкви стоя, начя внезаапу въпити: «Глас от въстока, глас от запада, глас от 4 ветръ, глас на Иерусалимъ и на цръковь, глас на женихы и на невѣсты, глас на всѣхъ людѣй». Се глаголя, по вся дни и нощи въпияше, обходя по стъгнамъ. Некоторыи же от нарочитыхъ разгнѣвашася на нь, злорѣчия его ради, и емше многыми ранами мучиша и. Сей же ни ранъ мняше, ни о собѣ моляшеся, ни къ мучящему и отвѣщеваше, но токмо въпияше, яже прежде. Власти же иерусалимьстии, мняще сего вышнею силою нѣкоею подвизаема на вопль той, и приведоша и къ римскому властелю, идеже биемъ прутиемъ и манъглавиемъ даже и до костий, ни поболѣ, ни прослези, но блъма чресъ силу кликаше гласомъ жалостнымъ тѣмъ: «Люте, люте Иерусалиму!» Алвину же прошащю его, — той бо бѣ властелинъ тогда от Рима, — «Кто еси? Откуда? И въскую таковаа въпиеши?», сей же не отвѣща ничтоже противу рѣчемъ его и не преста плета рыдание градное, дондеже Алвинъ безумна творя отпусти и. Се же оттолѣ не прииде ни к комуже, ни явися, дондеже прииде рать. И потомъ по вся дни акы молитвѣ изучься, рыдаа въпияше: «Лютѣ, лютѣ Иерусалиму!», а ни къ биющимъ его отвѣщаваше, ни лающимъ его кленяше, ни подавающихъ ему пищю благословяше. Единъ же отвѣтъ се дряхлъ бысть къ всѣмъ по 7 лѣтъ и по 5 мѣсяць, и ни глас его измлъче, ни утрудися, дондеже видѣ дѣла ратнаа, яже проповѣдаше, и потомъ почи смрътию. Ходя по забраломъ, пакы въпияше: «Увы, увы граду и людемъ и цръкви!», наконець же приложи: «Увы, увы мнѣ!» И абие камень прилѣтевъ от порочя удари и и уби и, и испусти душю, и еще глаголющю проповѣдание се.

Некто Исус, сын Анана, из простых, не книжник, за четыре года до войны, когда в городе еще был мир и изобилие, придя на праздник, во время которого все по обычаю отмечают установление кущ, стоя в храме, начал внезапно вопить: «Голос с востока, голос с запада, голос с четырех ветров, голос на Иерусалим и на храм, голос на женихов и невест, голос на весь народ». Он повторял это, вопия все дни и ночи, обходя по стогнам. И некоторые из знатных <горожан> разгневались на него за его дурные речи и, схватив, много и сильно били. А он, не ставя побои ни во что, не просил о себе и не отвечал своему мучителю, но только вопиял то же, что и прежде. Власти же иерусалимские, думая, что некая высшая сила подвигает его на этот вопль, привели его к римскому наместнику, где его били прутьями и бичами до костей, а он, не ведая ни боли, ни слез, еще больше, через силу, кричал тем же скорбным голосом: «Горе, горе Иерусалиму!» И когда Альбин — он был тогда римским наместником — спрашивал его: «Кто ты? Откуда? И почему так кричишь?», — он не отвечал ничего на его речи и не переставал сплетать плач по городу, пока Альбин не отпустил его, сочтя безумным. А он после этого ни к кому не пришел и не объявился, пока не началась война. И потом все дни, как будто выучив молитву, вопил, рыдая: «Горе, горе Иерусалиму!», не отвечая бьющим его, не кляня поносивших его, не благословляя подававших ему пищу. И один только этот печальный ответ был ко всем 7 лет и 5 месяцев, и голос его не умолк, и он не знал усталости, пока не увидел войну, которую предсказывал, и после этого почил смертью. Ходя по забралам, он снова кричал: «Увы, увы городу, и людям, и храму!», и под конец добавил: «Увы, увы мне!» И тут же камень, прилетевший из порока, поразил его насмерть, и он испустил дух, еще произнося свое предсказание.

 

И аще кто добрѣ разумѣеть, то обрящеть Бога промышляюща за человѣка и всѣмъ нравомъ проявляюща роду нашему яже на спасение; мы же несмыслиемъ и злодѣйствомъ самоволнымъ погибаемъ. Богъ знамения гнѣвнаа показаа, да быша разумѣли людие Божий гнѣвъ, и престануть от своея злобы, и тѣмъ умолять Бога. Сущю же въ иудѣихъ пророчьству, яко четвероуглънымъ образом опустѣеть градъ и цръкви, то сами начяша кресты дѣлати на распятие, еже есть, якоже рекохомъ четверообразныи. И по разорении Антония цръковь четвероугльную сътвориша. На рать же подвиже я проповѣдания дворазумнаа въ святыхъ книгахъ обрѣтаемая, глаголюще, яко в та времена нѣкто от иудѣйскыя земля будеть цѣсарствуя над всею вселенною. Имже разноличнаа сказания суть: ови бо мнѣша Ирода, ови же распятаго чюдотворца Исуса,[61] ови же Уесписиана. Но обаче невъзможно человѣком суда убѣжати, аще и промыслять. Иудѣи же знамения судиша, якоже хотѣша, вратяще я на свою сладость, другаа же похулиша, дондеже погубивше себе и отечьство, обличишася и постыдѣшася и явишася безумни.

И если кто наделен добрым разумом, он увидит, что Бог промыслит за человека и всеми способами являет роду нашему, что для нас во спасение; мы же погибаем из-за неразумия и из-за того, что творим зло по своей воле. Бог являет знамения гнева, чтобы люди уразумели Божий гнев, оставили творить зло и тем умилостивили Бога. Но хотя иудеянам было пророчество, что из-за четырехугольной формы опустеет город и храм, они сами начали делать кресты для распятий — четырехугольные, как мы сказали. И после разрушения Антониевой башни построили четырехугольный храм. На войну же их подвигли двусмысленные предсказания, которые находятся в священных книгах; в них говорится, что некто из иудейской земли будет царствовать над всей вселенной. Их толковали по-разному: одни считали, что это об Ироде, другие — о распятом чудотворце Исусе, а третьи — о Веспасиане. Однако невозможно людям уйти от судьбы, даже если они и предвидят <грядущее>. Иудеяне же толковали знамения, как хотели, извращая их себе в угоду, а всех остальных поносили, пока не погубили себя и отечество, сами себя обличили и посрамили и показали свое безумие.

 



[1] Веспасиан (9—79) — будущий римский император (69—79), осуществлял верховное командование римским войском в провинции Иудея в 67—69 гг.

[2] Тит (39—81) — будущий римский император (79—81).

[3] Птолемаида — город на побережье Средиземного моря, откуда Веспасиан двинулся со своим войском на юго-восток провинции Иудея.

[4] Иотапата — город на границе Галилеи.

[5] Спира — отряд войска; здесь, видимо, когорта, хотя слово имело и значение манипул, третья часть когорты.

[6] Тибериада — город на востоке Галилеи, основанный тетрархом Иродом Антипой и названный им в честь римского императора Тиберия (14—37).

[7] Гадара. — В греческом оригинале Гадара, очевидно, названа по ошибке, так как этот город находится далеко на юго-восток от Иотапаты; видимо, имелся в виду город Габара, расположенный на пути из Птолемаиды в Иотапату.

[8] Праща — стенобитное камнеметное орудие.

[9] Желвь — «черепаха», боевой порядок, при котором солдаты, держа щиты горизонтально над головой, образуют сплошной защитный навес.

[10] Трекапный. — Капь — древнерусская единица веса.

[11] Сулица — короткое метательное копье.

[12] Забрала — укрепления на верхней части крепостной стены.

[13] ...въ заутренюю стражю... — Ночь (с 6 часов вечера до 6 часов утра) была разделена у римлян на 4 стражи (по 3 часа каждая); последняя из них называлась утренней.

[14] ...мѣсяца панема... — Иосиф пользуется македонским календарем, который употреблялся в Малой Азии и на Ближнем Востоке.

[15] Нерон (37—68) — римский император (54—68).

[16] Давид — царь Израильско-Иудейского государства в конце XI—перв. пол. X в. до н. э., завоевавший Иерусалим и перенесший туда свою столицу (2 Цар. 5, 6—9).

[17] ...Хранитель... — Возможно, имеется в виду крепость Сион, которую завоевал Давид и где он поселился (2 Цар. 5, 9).

[18] Соломон — сын царя Давида, царь Израильско-Иудейского государства (ок. 965—928 гг. до н. э.), построивший первый храм Яхве в Иерусалиме (3 Цар. 5—7, 1 Пар. 22; 28, 10—29, 19; 2 Пар. 2—4).

[19] ...Край... — Нижний город назывался Акра, в переводе с греческого буквально вершина.

[20] Асамонѣи — Хасмонеи — Маккавеи, жреческий род, правивший Иудеей в 167—37 гг. до н. э.

[21] Сыротворенаа... дебрь... — Происхождение названия неясно; предполагают, что это эвфемизм вместо «Навозная долина» — слова сыр и навоз звучат по-еврейски похоже. Ср. Неем. 3, 13—14.

[22] Силоам — этот источник упоминается в Ис. 8, 6; Иоан. 9, 7.

[23] ...Коннаго сына... — Эту башню Ирод Великий, царь Иудеи в 40—4 гг. до н. э., назвал по имени своего друга Гиппика (это имя буквально означает конный, греч. ἵππος конь); она находилась рядом с современными Яффскими воротами.

[24] Соломонова купель — Возможно, имеется в виду Царский пруд близ Колодезных ворот, упоминаемый в Неем. 2, 14; видимо, предание приписывало его создание Соломону.

[25] Офел — возвышенность на юго-востоке Храмовой горы, упоминается в 2 Пар. 27, 3; 33, 14; Неем. 3, 26—27 и др.

[26] ...Генафь... — в переводе с еврейского означает «сад»; местоположение этих ворот точно не установлено.

[27] Антония. — См. ее подробное описание в главе (О градѣ, о церкви, о дворѣ). Построивший крепость Ирод Великий назвал ее в честь своего покровителя, римского триумвира Марка Антония (83—30 гг. до н. э.).

[28] ...Мусиинаго... — Происхождение греческого названия башни Ψηϕινός неясно; греч. ψῆφος означает «камешек».

[29] ...до Елѣнинъ гробъ... — Елена — царица Адиабены, древнего царства на берегах рек Тигра, Верхнего и Нижнего Заба; она перешла в иудаизм и переселилась в середине 40-х гг. н. э. в Иерусалим, приказав построить себе роскошную гробницу недалеко от города (возможно, ее следует идентифицировать с современными Царскими гробницами севернее Иерусалима).

[30] ...до Цѣсарьскых пещеръ... — Царские пещеры — каменоломни, где добывался материал для царских построек (к востоку от современных Дамасских ворот).

[31] ...гробъ Синничь... — Что это за памятник, неясно. В Библии несколько раз упоминается Поле белильщика сукон близ Иерусалима — ср., напр., Ис. 7, 3; 36, 2.

[32] Агриппа — внук Ирода Великого, царь Иудеи в 41—44 гг.

[33] Везефа — собственно «местность, где растут оливы»; так назывался холм к северу от Храмовой горы.

[34] Клавдий — римский император (41—54).

[35] Церкви... — Храм, построенный Соломоном, в 586 г. до н. э. был разрушен вавилонянами (см. 4 Цар. 25, 9). Второй храм, который описывает Иосиф, был построен ок. 415 г. до н. э. при персидском царе Кире (1 Езд. 1—4; 2 Езд. 5—6); строители старались воссоздать первоначальную постройку. Впоследствии храм постоянно достраивался вплоть до его разрушения римлянами.

[36] И над тѣми титлами... опустѣние церкви. — Этих слов нет в дошедшей до нас редакции греческого оригинала. Древнерусский переводчик, очевидно, пользовался другой, несохранившейся редакцией, содержащей упоминания об Иисусе Христе, которые впоследствии (возможно, при императоре Домициане, гонителе христиан) были удалены из текста.

[37] Александр Лизимах — алабарх (должностное лицо, стоявшее во главе еврейского населения) Александрии Египетской при императорах Тиберии и Клавдии, один из самых богатых и знатных иудеев города.

[38] Тиберий Александр — сын Александра Лизимаха, перешедший в язычество; прокуратор Иудеи, а затем, во время осады Иерусалима, начальник императорской гвардии в войске Тита. См. с. 284.

[39] ...непроходимо... — Ошибка переводчика, в греческом оригинале ἀναβατός в которое входят.

[40] ...катапетазма... — Ср. Исход 26, 31.

[41] ...развѣ двою на десять поясъ небесныхъ. — Знаки зодиака не могли быть изображены на завесе, так как иудейский закон запрещал изображать людей и животных.

[42] Си же катапетазма... противу вину раздрание ея есть. — Этот текст отсутствует в сохранившейся редакции греческого оригинала. Ср. Мф. 27, 51; Мр. 15, 38; Лк. 23, 45.

[43] ...свѣтилникъ и трапеза и кадилница... — Ср. Исход 26, 35; 37, 10—29.

[44] ...7 звѣздъ... планитъ... — К ним древние причисляли Солнце, Луну, Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер, Сатурн.

[45] Жертвенник. — Ср. Исход 27, 1—2.

[46] Ризы. — Ср. Исход 28, 7—43.

[47] Четворица. — На повязке первосвященника было 4 буквы, обозначающих имя Яхве. В рукописи животворца; исправлено на четворица по смыслу и в соответствии с греческим оригиналом.

[48] ...обычай всѣмъ говѣти Бога — т. е. в день Всепрощения (праздник Йом-Киппур).

[49] Детинец — внутренняя крепость.

[50] Иродовы палаты — дворец Ирода Великого.

[51] Мятежници... — Иосиф называет мятежниками и разбойниками противников примирения с римлянами, сражавшихся за независимость Иудеи и державших оборону Иерусалима.

[52] ...преждереченнаго мѣсяца... — т. е. панема (соответствует июлю—августу).

[53] Иоанн и Симон — два главных предводителя повстанцев Иерусалима. Иоанн из Гисхалы возглавлял партию зелотов — наиболее радикальных поборников политической независимости Иудеи. Симона из Герасы партия умеренных призвала в Иерусалим на помощь против зелотов. Вступив в Иерусалим в 69 г., Симон начал войну с Иоанном. Когда начался штурм Иерусалима, Иоанн и Симон объединились против римлян; Иоанн оборонял Храмовую гору, Симон — Верхний и Нижний город.

[54] Гривна — древнерусская мера веса.

[55] Кесарь — Тит (Тит (39—81) — будущий римский император (79—81)).

[56] ...второй час дня... — 8 часов утра.

[57] ...двери, внутреннии... — двери в Святая святых, где, по-видимому, не было освещения.

[58] ...пожьгоша ту цръковь. — Показания источников относительно даты сожжения храма вавилонянами расходятся.

[59] Аггей — См. Агг. 1—2.

[60] ...вертелища... — Очевидно, шпили с крыши храма.

[61] ...сами, начяша кресты дѣлати... четверообразныи ... ови же ... Исуса... — Этих слов нет в дошедшей до нас редакции греческого оригинала.

Иосиф Флавий (ок. 38 — после 100) происходил из иудейского жреческого рода; во время восстания против римлян, участники которого сражались за политическую независимость Иудеи, был одним из организаторов сопротивления в Галилее, но после взятия римлянами города Иотапаты перешел на их сторону. Иосиф пытался уговорить повстанцев, защищавших Иерусалим, сдаться римлянам, но безуспешно; город был взят и стерт с лица земли на его глазах. «Иудейская война», написанная участником и очевидцем событий, является уникальным источником сведений не только о самом восстании, но и о разнообразных сферах жизни Иудеи этого времени. «Иудейская война» была написана Иосифом на арамейском и греческом языках; арамейская версия не сохранилась, а греческая получила широкое распространение — во многом благодаря тому, что трактовка Иосифом бедствий, обрушившихся на Иудею, как кары за грехи, за то, что иудеи отвергли истинного Бога, оказалась созвучна христианскому пониманию истории: как и сам Иосиф, средневековый читатель видел в разрушении Иерусалима свершение Божьего суда и исполнение пророчества Иисуса Христа о разорении города (Лк. 19, 41—44). Однако трактовка событий у Иосифа неоднозначна: признавая справедливость Божьей кары, он не может не оплакивать гибель родного города. Скорбь о его поруганной красе, о его попранных святынях, сочувствие к погибающим в страшных мучениях соотечественникам сообщают произведению Иосифа совершенно особую интонацию, отличающую «Иудейскую войну» от средневековых хроник и сохраненную в древнерусском переводе (это особенно отчетливо проявляется при сопоставлении с «Хроникой» Георгия Амартола, где также описано взятие Иерусалима).

Перевод «Иудейской войны» на древнерусский язык был осуществлен не позднее XII в. Выполненный в свободной манере, чрезвычайно выразительный и яркий, он является своего рода шедевром древнерусского переводческого искусства.

Вниманию читателя предлагаются три фрагмента: описание взятия Иотапаты в 67 г. (кн. III, 7—8), описание Иерусалима и Иерусалимского храма (кн. V, 4—5) и описание взятия Иерусалима в 70 г. (кн. VI, 3—5). Текст приводится по рукописи РГАДА, МГАМИД, № 279, XV в., л. 413—417, 438—440, 455 об.—460. Список акающий, отсюда написания типа гробѣжь вместо грабежь, своливатися вместо сваливатися, а вместо о (предлог) и т. п. Исправления сделаны по списку ЦНБ АН Литвы № 109/ 147 XVI в. и по изданию: La prise de Jérusalem de Josèphe le Juif. Par V. Istrin, t. 1—2. Paris, 1934—38; в основе издания — список РГБ, ф. 113, № 651, XVI в.