ИЗ "ПИСЕМ РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА"

Минимизировать
Лион, 9 марта 1790
<...> Среди большой площади, украшаемой густыми аллеями и со всех сторон окруженной великолепными домами, стоит на мраморном подножии бронзовая статуя Людовика XIV, такой же величины, как монумент нашего российского Петра, хотя сии два героя были весьма не равны в великости духа и дел своих. Подданные прославили Людовика, Петр прославил своих подданных — первый отчасти способствовал успехам просвещения; вторый, как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества и осветил глубокую тьму вокруг себя — в правление первого тысячи трудолюбивых французов принуждены были оставить отечество; вторый привлек в свое государство искусных и полезных чужеземцев — первого уважаю как сильного царя; второго почитаю как великого мужа, как героя, как благодетеля человечества, как моего собственного благодетеля. <...> При сем случае скажу, что мысль поставить статую Петра Великого на диком камне есть для меня прекрасная, несравненная мысль — ибо сей камень служит разительным образом того состояния России, в котором была она до времен своего преобразователя. Не менее нравится мне и краткая, сильная, многозначащая надпись: Петру Первому — Екатерина Вторая. Что написано на монументе французского короля, я не читал. <...>
 
Париж, апреля 29, 1790
<...> В мелодраме «Петр Великий» есть очень трогательные сцены; по крайней мере для русского. Действие происходит недалеко от границ России. — Государь с другом своим ле-Фортом, живучи в маленькой деревеньке на берегу моря, учится корабельному искусству и всякий день с утра до вечера трудится в пристани. Все почитают его обыкновенным работником и называют добрым, смышленым, умным Петром. Молодой, видный актер Мишю играет эту ролю; мне казался он живым портретом нашего императора. Может быть, и воображение мое прибавило нечто к сему сходству, но я не хотел чувствовать обмана — хотел им наслаждаться. В той же деревне живет прелестная Катерина, молодая, добродетельная вдова, нежно любимая поселянами. Государь, пылкий во всех своих склонностях, скорый во всех движениях сердца, влюбляется в ее красоту, в милую душу и открывает ей страсть свою. Катерина обожает Петра: никогда еще глаза ее не видали такого прекрасного, величественного, любезного человека, и никогда сердце ее столь охотно не следовало за глазами. Она не таит своих чувств и подает ему руку; слезы восторга катятся по лицу ее. Государь клянется быть ей нежным супругом: слово вылетело из уст его — оно свято. Ле-Форт, оставшись наедине с монархом, говорит ему: «Бедная крестьянка будет супругою моего императора! Но ты во всех своих делах беспримерен; ты велик духом своим; хочешь возвысить в отечестве нашем сан человека и презираешь суетную надменность людей; одно душевное благородство достойно уважения в глазах твоих; Катерина благородна душею — итак, да будет она супругою моего государя, моего отца и друга!» Второе действие открывается сговором. Столетние старцы, опираясь на плечо внучат своих, приходят к невесте; хладными, слабыми руками пожимают ее руку и с радостными слезами желают ей благополучия. Молодые девушки приносят розовые венки, украшают ими любезную чету и поют свадебные песни. «Добрый Петр! — говорят старцы. — Люби всегда милую Катерину и будь другом нашей деревни!» Государь тронут до глубины сердца. «Вот другая блаженная минута в жизни моей! — тихо говорит он ле-Форту. — Первою насладился я тогда, когда решился в душе своей быть отцом и просветителем миллионов людей и дал в том клятву Всевышнему». — Все садятся вокруг любовников; все веселы и счастливы! Старики знают, что ле-Форт имеет приятный голос, и для того просят его спеть какую-нибудь старинную песню; он думает, берет цитру, играет и поет:
Православный государь.
Все сердца его любили,
Все отцом и другом чтили.
 
Любит царь детей своих,
Хочет он блаженства их;
Сан и пышность забывает —
Трон, порфиру оставляет. —
 
Царь как странник в путь идет
И обходит целый свет.
Посох есть ему — держава,
Все опасности — забава.
 
Для чего ж оставил он
Царский сан и светлый трон?
Для чего ему скитаться —
Хладу, зною подвергаться?
 
Чтоб везде добро сбирать,
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами.
 
Для чего ж ему желать
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами?
 
Чтобы мудростью своей
Озарить умы людей,
Чад и подданных прославить
И в искусстве жить наставить.
 
О Великий государь!
Первый, первый в свете царь! —
Всю вселенную пройдете,
Но другого не найдете.
 
Ле-Форт забыл конец песни. Добрые крестьяне хвалят ее; только не хотят верить, чтобы в самом деле был на свете такой государь. Катерина более всех тронута; в черных глазах ее блистают слезы. «Нет, — говорит она ле-Форту, — нет, ты нас не обманываешь; песня твоя справедлива: иначе ты не мог бы петь ее с таким сердечным жаром!» Вообразите чувствительность государя! — Но скоро действие переменяется. Приезжает Менщиков, вызывает императора и сказывает ему, что в России прошел ложный слух о его смерти, что зломышленники развевают везде пламя бунта, что ему непременно должно возвратиться как можно скорее в Москву и что верный Преображенский полк ожидает его на границе. Император не страшится мятежников — один величественный, светлый взор его может рассеять все тучи на горизонте России, - но он спешит явиться глазам любезной своей гвардии. Нежная Катерина ждет друга, но тщетно; ищет его и не находит. Ей сказывают, что он уехал. Сердце ее хладеет. «Петр оставил, обманул меня!..> Сии слова умирают на бледных устах ее. Но когда она, после жестокого обморока, приходит в себя, Петр стоит на коленях перед нею, уже не в платье бедного работника, но в великолепной одежде царской, окруженный вельможами. Катерина не видит ничего, кроме своего милого друга; оживает, восхищается и забывает упреки. Государь открывает ей все. «Я хотел обладать нежным сердцем, — говорит он, — которое любило бы во мне не императора, но человека: вот оно! (обнимая Катерину) Сердце и рука моя твои; прими же от меня и корону! Не она, но ты будешь украшать ее». — Удивленная Катерина не радуется венцу царскому; она хотела бы жить с любезным Петром своим в бедной хижине, но Петр и на троне мил душе ее. Вельможи упадают перед нею на колени — весь Преображенский полк выходит на сцену — радостные восклицания гремят в воздухе, восклицания: «Да здравствует Петр и Екатерина!» Государь обнимает супругу — занавес опускается. Я отираю слезы свои — и радуюсь, что я русский. Автор пиесы есть г. Бульи. — Жаль только, что французы нарядили государя, Менщикова и ле-Форта в польское платье, а преображенских солдат и офицеров — в крестьянские зеленые кафтаны с желтыми кушаками. Зрители вокруг меня говорили, что русские и ныне точно так одеваются, а я, занимаясь драмою, не почел за нужное выводить их из заблуждения.
 
Париж, мая... 1790
<...> ...узнал я Левека, автора Российской истории, которая хотя имеет много недостатков, однако ж лучше всех других. Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна; не думаю: нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев. Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не очень любопытны, — соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что неважно, то сократить, как сделал Юм в «Английской истории», но все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий: Владимир — свой Лудовик XI: царь Иоанн — свой Кромвель: Годунов — и еще такой государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей истории и даже в истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микель-Анджело. — Левек как писатель — не без дарования, не без достоинств; соображает довольно хорошо, рассказывает довольно складно, судит довольно справедливо, но кисть его слаба, краски не живы; слог правильный, логический, но не быстрый. К тому же Россия не мать ему; не наша кровь течет в его жилах: может ли он говорить о русских с таким чувством, как русский? Всего же более не люблю его за то, что он унижает Петра Великого (если посредственный французский писатель может унизить нашего славного монарха), говоря: «On lui a peut-êtré refuse avec raison le titre d’Опhomme de Génie, puisque, en voulant former sa nation, il n’a su qu’ imiter les autres peuples». [1] Я слыхал такое мнение даже от русских и никогда не мог слышать без досады. Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им вслед друг за другом. Иностранцы были умнее русских: итак, надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. Благоразумно ли искать, что сыскано? Лучше ли б было русским не строить кораблей, не образовать регулярного войска, не заводить академий, фабрик, для того что все это не русскими выдумано? Какой народ не перенимал у другого? И не должно ли сравняться, чтобы превзойти? «Однако ж, — говорят, на что подражать рабски? на что перенимать вещи, совсем ненужные?» — Какие же? Речь идет, думаю, о платье и бороде. Петр Великий одел нас по-немецки для того, что так удобнее; обрил нам бороды для того, что так и покойнее и приятнее. Длинное платье неловко, мешает ходить... — «Но в нем теплее!..» — У нас есть шубы... — «Зачем же иметь два платья?..» Затем, что нет способа быть в одном на улице, где 20 градусов мороза, и в комнате, где 20 градусов тепла. Борода же принадлежит к состоянию дикого человека; не брить ее то же, что не стричь ногтей. Она закрывает от холоду только малую часть лица: сколько же неудобности летом, в сильный жар! Сколько неудобности и зимою носить на лице иней, снег и сосульки! Не лучше ли иметь муфту, которая греет не одну бороду, но все лицо? Избирать во всем лучшее — есть действие ума просвещенного, а Петр Великий хотел просветить ум во всех отношениях. Монарх объявил войну нашим старинным обыкновениям, во-первых, для того, что они были грубы, недостойны своего века; во-вторых, и для того, что они препятствовали введению других, еще важнейших и полезнейших иностранных новостей. Надлежало, так сказать, свернуть голову закоренелому русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать. Если бы Петр родился государем какого-нибудь острова, удаленного от всякого сообщения с другими государствами, то он в природном великом уме своем нашел бы источник полезных изобретений и новостей для блага подданных, но, рожденный в Европе, где цвели уже искусства и науки во всех землях, кроме русской, он должен был только разорвать завесу, которая скрывала от нас успехи разума человеческого, и сказать нам: «Смотрите; сравняйтесь с ними и потом, если можете, превзойдите их!» Немцы, французы, англичане были впереди русских по крайней мере шестью веками; Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их. Все жалкие иеремиады об изменении русского характера, о потере русской нравственной физиогномии или не что иное, как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии, — для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек! Еще другое странное мнение. «Il est probadle, — говорит Левек, — que si Pierre n’avoit pas régné, les Russes seroient aujourd’hui ce qu’ils sont»,[2] то есть «Хотя бы Петр Великий и не учил нас, мы бы выучились!» Каким же образом? Сами собою? Но сколько трудов стоило монарху победить наше упорство в невежестве! Следственно, русские не расположены, не готовы были просвещаться. При царе Алексее Михайловиче жили многие иностранцы в Москве, но не имели никакого влияния на русских, не имев с ними почти никакого обхождения. Молодые люди, тогдашние франты, катались иногда в санях по Немецкой слободе и за то считались вольнодумцами. Одна только ревностная, деятельная воля и беспредельная власть царя русского могла произвести такую внезапную, быструю перемену. Сообщение наше с другими европейскими землями было очень несвободно и затруднительно; их просвещение могло действовать на Россию только слабо, и в два века по естественному, непринужденному ходу вещей едва ли сделалось бы то, что государь наш сделал в двадцать лет. Как Спарта без Ликурга, так Россия без Петра не могла бы прославиться.
 
КОММЕНТАРИИ
Подготовка текста и комментарии Н. Д. Кочетковой
 
Впервые: Письма русского путешественника. М., 1797. Ч. 4. С. 162—167; М., 1801. Ч. 5. С. 57—67; 129—141.
 
Печатается по изданию: Карамзин Н. М. Сочинения. М., 1820. Т. 3. С. 57—60; 152—158; 187—192.
 
...бронзовая статуя Людовика XIV, такой же величины, как монумент нашего российского Петра... — Сравнение Людовика XIV с Петром I содержалось в статье английского публициста Р. Стиля, опубликованной в журнале Р. Стиля и Дж. Аддисона «Зритель» (The Spectator. 1711. № 139). Эта статья, прославлявшая Петра I, неоднократно привлекала к себе внимание русских литераторов: в 1720-е гг. появился анонимный рукописный перевод; в 1730-е или 1740-е гг. — рукописный перевод В. К. Тредиаковского; наконец, в 1759 г. А. П. Сумароков напечатал свой перевод (частичный) в журнале «Трудолюбивая пчела» (см.: Левин Ю. Д. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII века // Левин Ю. Д. Восприятие английской литературы в России. Л., 1990. С. 14—17, 34).
К сопоставлению этих же двух государей обратился и другой английский автор — Дж. Литтлтон в книге «Диалоги мертвых» («Dialogues of the Dead», 1760), включавшей диалог «Людовик Великий — Петр Великий» («Louis Le Grand — Peter the Great»). Перевод этого диалога, осуществленный С. С. Бобровым, был первоначально напечатан в журнале П. И. Богдановича «Новый Санктпетербургский вестник» (1786. Ч. 1. С. 109—115), а затем вошел в переведенную Бобровым книгу «Беседы душ великих и малых людей» (СПб., 1788) — перевод названной выше книги Литтлтона.
Карамзин, как и его предшественники, отдает явное предпочтение Петру I перед Людовиком XIV. Новым было сопоставление не только самих государей, но и их скульптурных изображений, и публикуемый отрывок дополняет цикл произведений, посвященных «Медному всаднику».
В мелодраме «Петр Великий»... — Комедия французского драматурга Жана-Никола Буйи (1763—1842) «Петр Великий» («Pierre le Grand». Paris, 1790), музыку к которой написал композитор А. Э. М. Гретри, ставилась в Париже в 1790 г. Пьеса, содержавшая «урок королям» и изображавшая Петра I как идеального государя, имела большой успех (см.: Заборов П. Р. Русская тема во французской драматургии революционных лет. («Петр Великий» Ж.-Н. Буйи) // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 91—105).
Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699) — друг и сподвижник Петра I, первый русский адмирал; по происхождению швейцарец.
...Жил-был в свете добрый царь <...> Но другого не найдете. — Песня представляет собой вольный перевод романса («Romance») Лефорта, принятого публикой «с особым энтузиазмом». Сопоставляя французский текст Буйи и перевод Карамзина, Ю. М. Лотман отметил существенные расхождения: «Карамзин устраняет характеристику Петра как царя-труженика, канонизированную в России Ломоносовым, а во Франции Вольтером. Цель путешествия Петра, по Карамзину, другая: просветить свое сердце и способствовать нравственному просвещению подданных ...» (Лотман Ю. М. Примечания // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 650—652).
Левек Пьер-Шарль (1736—1812) — французский историк и литератор; в 1789 г. избран в Академию надписей и словесности. В 1773 г. по приглашению Екатерины приехал в Россию. «История России» («Histoire de Russie», 1782. Vol. 1—5) Левека частично была переведена на русский язык: Российская история, сочиненная из подлинных летописей, из достоверных сочинений и из лучших российских историков г. Левеком. Т. 1. М., 1787.
...Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон... — Тацит Публий Корнелий (ок. 55 — ок. 120) — римский историк, которому Карамзин посвятил одноименное стихотворение («Тацит», 1797). Юм Дэвид (1711—1776) — английский историк и философ, автор «Истории Англии» («History of England», 1754—1761). Карамзин высоко ценил Юма, опирался на его опыт при создании «Истории государства Российского», но вместе с тем оспаривал некоторые его принципы (см.: Космолинская Г. А. Н. М. Карамзин и Давид Юм. (К вопросу об историографической концепции Карамзина) // XVIII век. СПб., 1993. Сб. 18. С. 203—217). Робертсон Уильям (1721—1793) — шотландский историк, близкий по своим принципам Юму. Гиббон Эдвард (1737—1794) — английский историк, чье имя наряду с Робертсоном, а также Дж. Джиллисом и А. Фергюсоном встречается в записной книжке Карамзина 1797 г.: «Займусь историею. Начну с Джиллиса; после буду читать Фергусона, Гиббона, Робертсона — читать со вниманием и делать выписки» (Неизданные сочинения и переписка Николая Михайловича Карамзина. Ч. 1. С. 203).
Нестор (1050-е гг. (?) — нач. XII в.) — русский летописец, предполагаемый автор «Повести временных лет». В «Пантеоне российских авторов» (1800) Карамзин писал: «Несторова летопись есть сокровище нашей истории как по своей древности, так и по некоторым характерным чертам, важным и, так сказать, лучезарным для прозорливого историка новых, счастливейших времен» (Карамзин Н. М. Избранные сочинения. М.; Л., 1964. Т. 2. С. 157).
Карл Великий (ок. 742—814) — франкский король, с 800 г. — римский император, создатель огромной империи, в которой процветали науки и искусства («Каролингское Возрождение»).
Владимир Святославич (ум. 1015) — великий князь киевский, при котором было введено на Руси христианство, что способствовало подъему культуры и расширению международных связей страны.
Лудовик XI Валуа (1423—1483) — французский король с 1461 г., который укрепил королевскую власть и завершил объединение Франции.
Иоанн IV Грозный (1530—1584) — русский царь с 1547 г. Карамзин сближает его с Людовиком XI, имея в виду успехи Иоанна в упрочении самодержавной власти и его военные победы (взятие Казани и др.). Лишь позднее в «Истории государства Российского» (Т. 9. 1821) Иоанн будет изображен, по словам А. И. Тургенева, как «тиран, какого никогда ни один народ не имел» (см.: Лотман Ю. Проблема народности и пути развития литературы преддекабристского периода // О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы. М.; Л., 1960. С. 43).
Кромвель Оливер (1599—1658) — вождь английской буржуазной революции. Карамзин писал о нем: «Прочитав жизнь Кромвеля, вижу, что он возвышением своим обязан был не великой душе, а коварству своему и фанатизму тогдашнего времени» (Карамзин Н. М. Избранные сочинения. М.; Л., 1964. Т. 1. С. 545).
Годунов Борис Федорович (ок. 1552—1605) — русский царь с 1598 г. Отношение Карамзина к Годунову было достаточно сложным и менялось на протяжении лет. Сопоставляя его с Кромвелем, писатель, очевидно, имел в виду честолюбие и коварство в характере обоих политиков. Тем не менее версия, согласно которой Годунов был повинен в убийстве законного наследника престола царевича Димитрия, подверглась Карамзиным сомнению в статье «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице» (1802). Затем, тщательно изучив исторические документы и свидетельства, автор «Истории государства Российского» (Т. 11. 1824) согласился с этой версией.
Рафаэль Санти (1483—1520) — итальянский живописец и архитектор. С его творчеством Карамзин хорошо познакомился во время своего путешествия по Европе. Рассказывая о своем посещении Дрезденской галереи, он писал: «Рафаэль, глава римской школы, признан единогласно первым в своем искусстве. Никто из живописцев не вникал столько в красоты антиков, никто не учился анатомии с такою прилежностью, как Рафаэль, — и потому никто не мог превзойти его в рисовке. Но знания, которые сим средством приобрел он в форме человеческой, не сделали бы его таким великим живописцем, если бы натура не одарила его творческим духом, без которого живописец есть не что иное, как бедный копиист» (Карамзин Н. М. Избранные сочинения. Т. 1. С. 145).
Микель-Анджело (Микеланджело) Буонаротти (1475—1564) — итальянский скульптор, живописец, архитектор. Карамзин характеризовал его следующим образом: «Микель-Анджело был великий архитектор, живописец и резчик. Построенный им купол церкви св. Петра служит доказательством искусства его в архитектуре. Что принадлежит до картин его, то они не столько приятны, сколько удивительны, для того что он всегда хотел представлять трудное и чрезвычайное. <...> Но если Микель-Анджело не первый живописец по своей кисти, то едва ли кто-нибудь превзошел его в рисовке. — В скульптуре был он, кажется, еще искуснее» (Там же. С. 146).
Путь образования или просвещения один для народов... — Сходные идеи высказаны Карамзиным в его наброске «Мысли для похвального слова Петру I»: «Оправдание его системы. Молчите, мелкие умы! Ход Натуры одинаков; одно просвещение и один способ к совершенству, к счастию! (Левек). Должно ли было остаться нам в сем духовном и моральном унижении? Что значит ваша народная собственность (национальный характер)? Одно назначение всех народов; другим способом не мог он подвинуть нас к сей великой цели. Оправдание некоторых жестокостей. Всегдашнее мягкосердечие несовместно с великостию духа. Les grands hommes ne voyent que le tout. [Великие люди видят только общее]. Но иногда и чувствительность торжествовала». (Неизданные сочинения и переписка Николая Михайловича Карамзина. С. 201—202).

[1] То есть: «Его, может быть, по справедливости не хотят назвать великим умом, ибо он, желая образовать народ свой, только что подражал другим народам».
[2] «Вероятно, русские стали бы такими, какими мы видим их сейчас, даже если бы Петр не царствовал» (фр.).